Славные подвиги - Фердиа Леннон
Это как битва – только такая битва, где одна сторона сдалась. Хор бы, может, и сбежал, если бы не кандалы или если бы костюмы были полегче, но все вместе означает, что им кранты, и они спотыкаются друг об друга, пытаясь сбежать.
Гелон уже среди них, пытается разнять побоище, но их десять на одного, это самоубийство. Зрители смотрят: большинство в ужасе, но никто не двигается с места.
– Помогите! – ору я. – Помогите, мать вашу!
От них помощи не дождешься. Свою дубинку я оставил в тачке, приходится бросаться в бой с голыми руками.
– Мужики, хватит! Хватит, мать вашу!
Гелон на земле, истекает кровью. Битон его пинает, и я слышу детский плач. Кажется, это Дарес, он бросается на Битона, царапая. Кто-то хватает меня сзади. Обернувшись, я вижу красивого молодого аристоса со знакомыми глазами: серыми, с длинными ресницами.
– Что, эти афиняне тебе важнее родного народа, а, гражданин?
Он плюет мне в лицо, а потом бьет в нос, и кость трескается, а потом мне дают по затылку, и колени подкашиваются. В карьере становится мокро и солоно, и мне кажется, я тону в каменном море.
25
Ночь. Кто-то касается моей щеки, кто-то говорит во тьме, слов не разобрать. Я вдыхаю. Хватаю ртом воздух, но он густой, как патока, полный крови и каких-то обломков. Снова говорят, и надо мной нависает что-то в виде человека. Мир шаткий, неустойчивый. Наверное, я плыву через Стикс на пароме, а эта тень – перевозчик. Сама смерть. И дорога мне к Аиду. Но бля, все так болит, особенно голова, а мертвые боли не чувствуют – во всяком случае, жрецы так говорят. Эта мысль меня успокаивает, и я открываю рот. Слова получатся приглушенные и мокрые, но я выдавливаю:
– Где я?
– С нами, – отвечает знакомый голос.
– Кто вы?
– Афиняне.
Становится легче, и я снова уплываю. Болтаюсь между тем миром и этим. Если это сон, то херовый. Мне снятся крысы, невероятно много крыс, у меня в ушах звуки их возни, и кто-то отшвыривает их пинками. Потом я у стен Трои, и вдалеке сияющая башня, с которой бесконечно летит вниз ребенок. Под башней – красное солнце, огромное, в полнеба. Перед ним катится колесница, вожжи держит женщина, и ее черные волосы стелются по ветру, как воронья стая, – а другие сны я не помню, но все они лихорадочные. Теперь поярче, но все еще темно. Надо мной склоняется человек и протирает мне лоб – кажется, мокрой тряпкой. Глаза у него странного зеленого цвета, прямо как ящерица.
– Пахес?
Он улыбается:
– Узнаешь меня? Хорошо. Выпей.
Он что-то сдавливает, и мне в рот что-то брызжет. У меня на языке и деснах порезы, и во рту щиплет, но я проглатываю жидкость и с ней что-то, похожее на зуб. Я снова пробую говорить – на этот раз мои слова звучат четче:
– А Гелон? Он в порядке?
Пахес медлит с ответом, и я пытаюсь встать, но он не дает.
– Отдыхай.
– Отвечай, мать твою. Гелон в порядке?
– Не очень, но он жив. Ему повезло. И тебе тоже.
Теперь я приподнимаюсь и сижу, оглядываясь по сторонам. Крыша низкая, и с нее свисают тонкие белые иглы, похожие на клыки. Такое ощущение, что мы в пасти у огромного зверя, и я, мягко говоря, в недоумении.
– Где мы?
– В стене, в пещере. Снаружи было небезопасно.
– А Гелон-то, сука, где?
– Близко. Я тебя скоро отведу. Но сначала выпей, у тебя жар.
Меня бьет дрожь, но за болью я этого даже не замечал; он снова брызгает мне в рот вино, и, проглотив, я чувствую, как по телу разливается тепло, и в голове уже не так сильно пульсирует боль.
– Тогда хоть расскажи мне. Что дальше-то было?
Пахес закрывает лицо руками и царапает себе щеки, тихо стонет сквозь пальцы, но, когда он отводит руки, я не вижу слез, и голос звучит твердо. Битон и его приспешники убили почти всех актеров. Пахес выжил только потому, что притворился мертвым. Гелона бы убили, если бы не дети, которые сбились вокруг него в кучу; можно сказать, они нас всех спасли, потому что только когда Битон ударил Дареса – не дубиной, а рукой, – кто-то из зрителей вмешался. Ладно афинян бить, но сиракузские дети – это другое.
– Ребята в порядке?
– Пара синяков есть, но так да.
– Ну слава всем богам. Надо будет им сластей купить.
– А тебя спасли Алкей и Лин.
– Алкей? Тогда выпивки. Я ему должен винца. А Лину – тройной паек.
Пахес качает головой и смотрит в землю:
– Э-э… когда Лин их от тебя оттащил, они набросились на него. И Алкей попытался спасти вас обоих, и… мне очень жаль, но они забили его до смерти. И Лина тоже.
– А…
Пахес заставляет меня поесть. Он откладывал часть хлеба от каждого пайка, который мы давали на репетициях, и теперь достает кусок из своей заначки под камнем. Хлеб черствый, а зубы у меня шатаются, поэтому приходится размачивать в вине, прежде чем жевать. Я не знаю, что сказать об этих новостях, не знаю, что и думать. Алкея я совсем не знал. А про Лина думал, что он чудик. Они спасли мне жизнь ценой своих. А я бы так сделал? Нет, конечно. Я ввязался в драку из-за Гелона. Может, Пахесу бы попробовал помочь – но в любом другом случае смылся бы. Ума не приложу, зачем
