Славные подвиги - Фердиа Леннон
Мы поздно начали. Вечер стремительно приближается. Повезло, что спектакль короткий, а то пришлось бы им скоро петь в темноте. А пока сцена мерцает, как тлеющие угли. Сейчас перед нами только хор и Гекуба, они поют друг другу, пошатываясь на трясущихся ногах, и видно, как все устали, – но вдруг настрой меняется, и из-за сцены раздается пронзительный вопль.
– Прекрасная Кассандра! – поет хор.
– О бедная моя дочь, умная моя дочь. Разум ее растерзали страдания, и она стала ребенком.
Лин выбегает на сцену, спотыкается и падает. Кое-кто из зрителей смеется. Он не встает; так и лежит на животе, уткнувшись лицом в землю, и скребется, будто зверь, роющий укрытие. Оказавшись на ногах, он поднимает руки – из-под треснувших ногтей течет кровь, уж не знаю, настоящая или нет, – и начинает танцевать. После медлительных движений хора и Гекубы пляска Лина поражает живостью, и вскоре я уже смотрю на Кассандру. Конечно, ее пророчество мрачное, но в нем есть проблески надежды, которых я не замечал на репетициях. Ее мать думает, она свихнулась. И хор так думает, и оно, наверное, правда так, но за этим помешательством стоит мысль – даже если они в полной жопе, это не значит, что у них ничего не осталось. У того, кто помнит, всегда что-то остается. И они с Гекубой спорят, и кажется, это агон безумия и разума, но все не так просто. Друг с другом борются отчаяние и смысл, и вопрос такой: если смысл может существовать отдельно от разума, может, и в фанатичном сумасшествии есть мудрость? Прежде чем мы получаем ответ, приходят греческие стражи и забирают ее на корабль, идущий в Аргос. На ложе Агамемнона. Кассандру утаскивают со сцены, и позвякивание ее цепей отражается эхом, отзвуки вторят ему со всех сторон. На этом спектакле зрителей стало вдвое больше, но не за счет сиракузян. Их столько же. За счет афинян: пленников, которых мы не взяли в постановку. Их стайка выдвигается вперед, стараясь держаться подальше от сиракузян и поближе к сцене. Я думал, этим мужикам уже на все плевать. Что они достигли точки, в которой больше нет желаний. Но они неотрывно глядят на сцену, и по их изможденным лицам видно, что спектакль их заворожил.
Следующая сцена. На сцену выходит Андромаха, жена Гектора, мать Астианакса. Ее играет афинянин по имени Каллий. Он неплох, но иногда забывает слова, и Нуме приходится подсказывать, судя по тому, как он наклоняется поближе. Пока я слушал Лина, действие меня поглощало, но теперь я снова в реальности, грызу ногти от нервов. Это сцена, где убивают Астианакса, – то есть главное новшество нашей постановки. Я вижу, что за сценой кто-то мельтешит, пару раз появляются головы детей. Астианаксу уже пора бы появиться, и я волнуюсь – может, он капризничает или передумал. Но вот он выходит, шаркая ножками. Зрители ахают. Такого они никогда не видели. Они ожидали, что ребенка, как обычно, играет коротышка с писклявым голосом, но не тут-то было. У нас все по-настоящему. Кажется, от вида Страбона у Каллия прибавляется вдохновения, и он погружается в роль, так что, когда он, рыдая, прижимает к себе Страбона, на мгновение я вижу мать и ребенка. Мужик, играющий стража, берет Страбона за руку и начинает шикарно импровизировать. Встает на колени и спрашивает, не хочет ли Страбон подняться на башню и посмотреть с высоты на город, которым однажды будет править, и Страбон смеется от восторга, и этот невинный смех пронзает каждого зрителей. Видно, как они отшатываются от сцены, а потом расслабляются, когда мальчик с мужчиной уходят. Расслабляются, потому что знают, что, по крайней мере, им не придется смотреть, как его убьют.
В спектаклях такого не показывают.
Но тут мальчик с мужчиной появляются на валуне над сценой, так и держась за руки, и страж показывает пальцем на горизонт и говорит:
– Хочешь полетать над городом?
Страбон что-то говорит, но голосок у него, как всегда, слабенький, и я не разбираю слов.
– Так лети!
Он толкает Страбона; раздается вопль ужаса; дитя исчезает. Я знаю, что лететь ему недолго и на подстилку из зерна и тряпок, но на миг я об этом забываю и вскрикиваю вместе с остальными.
– Ребенок! – кричит кто-то. – Ребенок был настоящий!
Остальные шикают. За ребенка страшно, но жажда увидеть, что будет дальше, сильнее. Зрители то и дело сдавленно всхлипывают. Представление продолжается. Дальше выходит Пахес в роли Елены. Хорошо получается – не так хорошо, как прошлая сцена, но она-то была лучшая за вечер. Но все равно, слова Пахес знает, а костюм Елены изумителен. В сцене Елена умоляет Менелая пощадить ее, а Гекуба требует ее казнить. Пахес пускается в соблазнительную пляску, покачивая бедрами в блестящем обтягивающем платье, и в том, что это происходит сразу после гибели ребенка, есть что-то настолько ужасное, что словами не описать. Все свистят и клянут Елену, и я вместе с ними, так что речь Пахеса даже толком не слышно, только видно, как он покачивает бедрами и торжествующе смеется, когда стражники его уводят, и все понимают, что Елена победила. Что дорога ей не к палачу, а к Менелаю на ложе.
Скоро конец, и хорошо, потому что свет уже почти ушел, едва хватит, чтобы договорить слова. Но Нума – профессионал, он не торопится. Более того, он замедляется, выжимая горе из своих слов до последней капли, как ценнейший из нектаров. На деревянном щите выносят тело Астианакса. На нем красные потеки, и от него несет бухлом. Дети выдавили на него мех катанского красного, чтобы выглядело, как кровь. Я так близко, что вижу, как у Страбона подергивается нога и что на губах у него легчайшая улыбка. Тут гаснущий свет нам на руку, потому что зрители не видят подробностей, только мертвого мальчика на щите. Теперь они рыдают в голос. Шмыгают носом рыбаки с лицами, грубыми, как камни в карьере. И аристосы. И даже пленники. С ума сойти. На кратчайший миг афиняне и сиракузяне слились в один хор, оплакивающий понарошечную смерть. Нума склоняется над Страбоном и касается его лица.
– О сын моего сына. О мягкие щеки, утешение моей старости.
Хор завывает:
– В старости! Утешенье в старости!
– Прелестный смех, милее любой музыки.
– Музыка! Смех мальчика – как музыка!
– Как я рассказывала о твоем отце. О твой оте…
