Славные подвиги - Фердиа Леннон
– Среди созданий, наделенных жизнью, мы, женщины, страдаем больше всех.
Зрители затыкаются. Нума начинает танцевать – сначала медленно, но он наращивает темп, следуя за ритмом авлоса, и, когда кружится, алые одежды рассекают воздух, будто кровь, хлещущая из раны.
– Мужчины толкуют об опасностях войны. Глупцы, полнейшие глупцы! Я лучше вечность проведу на поле боя, чем вновь рожу ребенка!
Нума прямо-таки рычит эти слова в лицо хористам, и они приседают от страха, но зато с небывалой живостью. Отвечают они вместе – пятнадцать голосов как один.
– Живем, – шепчу я Гелону, но он глух ко всему, кроме спектакля.
Нет, вы не подумайте, хор не становится безупречным с полпинка. Есть ляпы и ошибки, и танец все равно оставляет желать лучшего, но никто не смеется, и видно, что зрители погружаются в спектакль, забывают, где они, – на большее и рассчитывать нельзя. Один человек не забывает, где он, – Лампон. Я нереально напряжен, потому что Пахес еще не вышел. Он следующий, и я не знаю, чего ожидать. К последним репетициям он знал свои слова и был неплохим Ясоном. Но не больше. Диалоги держались на Нуме. Поэтому, когда он ступает на сцену, мои глаза зажмурены до щелочек, и я не столько вижу, сколько слышу, как он честит Медею.
Я открываю глаза – все как надо. Сначала смотрится странновато, потому что Нума заметно выше, но Алекто снова поработала на славу, и костюм идеален. Нет сомнений, Пахес – самоуверенный Ясон, и зеленые глаза выглядывают из прорезей и окидывают Медею презрительным взглядом. Пахес рассказал, что в Афинах он был из аристосов. Его папка – богатей, оплатил сыну корабль до Сиракуз. Так себе покупка, конечно, но я это к тому, что когда-то Пахес раздавал приказы, и сейчас он, должно быть, опирается на этот опыт, потому что он расхаживает по сцене с властным видом, совершенно для меня новым.
Вышагивая, он рассказывает Медее, что да, он бросает ее ради женщины вполовину моложе, но она должна быть благодарна. Он ведь это все ради нее и детей делает. Медея, мягко говоря, не согласна. Она порывается было на него наброситься, но в последний момент останавливается и разворачивается, задев его алой волной одеяния, и они просто рычат друг на друга, то один, то вторая. Авлос затихает до тихого гудения, чтобы зрителям было слышно каждое слово, и они беспощадны. Крутой агон, может быть, лучший из всех, что я видел, и я не знаю, что и думать. Сначала я за Ясона, а через мгновение – за Медею, и все качается то в одну сторону, то в другую, как было в битве на Большой бухте, но Медея больше хочет победить. Она готова пойти на все, и в конце концов со сцены уходит Ясон, бормоча, что все бабы – суки, или что-то в том же духе, а Медея остается петь песнь отмщения, пока хор трясется от страха.
А потом идут трупы. Сначала новая жена Ясона, потом ее отец, царь Креон. Все происходит не на сцене, но афинянин, играющий гонца, шикарно описывает их мучительную гибель, и Нума, конечно, тоже прекрасен, аж взвизгивает от восторга на каждой чудовищной подробности. Наконец приходит черед детям откидывать копыта, и я не знаю, как Нуме это удается, но, когда Медея выходит на дело, ее жалко не меньше, чем детей.
Дальше все быстро. Ясон рыдает, обнаружив тела своих детей. У нас нет крана, чтобы поднять колесницу с крылатыми драконами, в которой сбегает Медея, поэтому все описывает хор. Они пляшут вокруг льющего слезы Ясона, показывают на солнце и воют, что Медея уходит, возносится к своему деду, богу солнца, и может, боги могут простить и это, хотя как такое может быть? Как по заказу, именно в этот момент парочка грачей пролетает через карьер и поднимается вверх, темные силуэты скользят прямо к солнцу – и все. Музыка замолкает. Спектакль окончен. Зрители безмолвны. В глазах тех, кто сидит ближе всего ко мне, я не вижу ничего, кроме ужаса. Это лучше, чем я рассчитывал, и я чувствую, как мышцы расслабляются. Даже не осознавал, как я напряжен. Как напуган. Гелона нет рядом, и я слышу, как по сцене кто-то ходит, но я так оцепенел, что мне все равно. И вдруг он появляется снова, запрыгнув на камень еще побольше прежнего. У него на лице выражение странной невинности; будто ему в глазницы вставили глаза ребенка, и он все видит в первый раз.
– Вы больше не в Коринфе! – кричит он. – Вы у стен разграбленной Трои. Гектор мертв. Мертв Ахиллес. Греки победили. Не смейте отворачиваться!
Декорации утопающего в зелени коринфского дворца исчезают; на смену им приходят белые стены с потеками крови и бойницы в трещинах. Даже я весь выдохся. Не представляю, как Нума и все остальные смогут сразу начать второй спектакль. Но они начинают.
24
Они выжаты. Это видно по тому, как они выходят на сцену, едва передвигая ноги, будто ступают по грязи, а не сухому карьерному камню. Струящиеся одеяния коринфянок сменились драными хитонами, изрезанными так, чтобы было видно костлявые ноги афинян, кандалы на щиколотках и бледные дуги ребер. Идеально, серьезно. Все, что в их облике поломано и покорежено, подходит этой пьесе. Нет сомнений, они – троянки, у которых ничего не осталось, и теперь они бродят по развалинам родного города, ожидая, когда корабль заберет их в Грецию.
Сюжета нет. А если есть, я его не объясню. Спектакль больше похож на сон, который смотришь глазами незнакомца. Все в какой-то мутной дымке, еще и из-за того, что в карьере поднялся ветер и наполнил его пылью, так что иногда актеров даже не видно, только слышно пение, звон цепей и жуткую музыку Алкея. Если бы я не знал, что Гекуба – это Нума, я бы не поверил. От горделивой царевны не осталось ни следа – только согбенная фигура, которая, не отрывая взгляда от аудитории, тихо, нараспев говорит о том, что все, что она любила, умерло или вскоре будет отнято. А тогда, когда
