Славные подвиги - Фердиа Леннон
У меня трясутся руки. Пальцы красные, как порезы, в запястьях бьется кровь, а во рту сухо, будто я наелся пыли под ногами.
– Добрый день. – Голос у меня жуть как дрожит, но я продолжаю. – У нас для вас такое представление – закачаетесь. Правду говорю, вам повезло. Я…
– Лампон, тихо.
Некоторые смеются – и хорошо, хотя жалко, что за мой счет.
– Сегодня, – говорит Гелон, – вы увидите две постановки. Первую вы знаете. Это будет “Медея” Еврипида. А вторую на Сицилии еще не видели. Это “Троянки”, новейшая пьеса Еврипида. Пьеса, которую он считает своим лучшим творением.
Услышав последнее, зрители начинают переговариваться. Гелон поднимает руку, и я вижу в ней кувшин – он опорожняет его на землю, так, что у нас на ногах остаются брызги вина, похожие на кровь.
– Пусть боги взглянут с благосклонностью на то, что мы сегодня увидим и сделаем.
Некоторые зрители повторяют за ним, но далеко не все.
Гелон отвешивает поклон, как режиссеры на спектаклях, которые мы видели раньше, и я следую его примеру. В толпе кричит женщина. Ее голос становится все громче, и, подняв взгляд, я вижу, что она движется, решительно шагает к нам, и ее темные волосы развеваются, как сумасшедшие, и от этого мне кажется, что к нам пришла настоящая Кассандра.
– Куда катится мир?! – Она прямо-таки визжит. – Вы будете сидеть смотреть, как эти твари пляшут и поют?! Мой муж мертв, и твой тоже! – Она тычет пальцем в какую-то женщину. – И твой сын, блядь, мертв!
Она бросается на другую женщину, но крупный мужик со шрамом на горле хватает ее и уносит, а она бьется и орет. Никто его не останавливает, но по всей толпе прокатываются шепотки, и я думаю: ну все. Чуть ветер подует не так – нам крышка.
– И что теперь?
Гелон молчит. В первый раз с начала нашей затеи он так же растерян, как и я.
– Женщины, – говорю я, натянув улыбку.
Никто не смеется. Некоторые даже начинают свистеть. Все во мне говорит: надо смываться. Валить, пока не поздно. Но я не ухожу. Просто закрываю глаза, будто темнота мне поможет. И тогда раздается музыка. Если Алкей играет хреново, все взбунтуются. Если неплохо, то в нас все равно пара камней да прилетит. Но его игра – ни то ни другое. Я даже представить себе не мог, что на авлосе можно играть так, как Алкей. Дальше может быть что угодно, но с музыкой мы справились. Свист замолкает, и, пользуясь случаем, Гелон запрыгивает на груду камней и обращается к зрителям громким, твердым голосом:
– Каждый в этом карьере что-то потерял на войне. Вы хоть по сторонам посмотрите!
Некоторые и вправду смотрят по сторонам и видят изможденных созданий, которые лежат в цепях под камнями, как звери на пороге смерти.
– А теперь смотрите на сцену и не смейте отворачиваться. Это не сцена, и мы не в карьере, а в коринфском дворце. Смотрите! Больше ничего нет!
Все звуки заглушает музыка, и появляются пятнадцать знатных коринфянок. Вообще, по тексту пьесы сейчас должна появиться кормилица, а хор – чуть позже, но слова кормилицы даже Нума не помнил, так что мы решили перейти сразу к делу. Вцепиться в глотку и не отпускать. И, конечно, я слышу, как зрители резко вдыхают, потому что Алекто постаралась на славу, и хор как настоящий.
– Ах, как мне страшно! – говорят они нараспев. – Медея потеряла разум. Ах, страшно представить, что она может сделать!
Они начинают танцевать, робко и неловко. Мы вроде много репетировали, чтобы убедиться, что двигаться им будет легко, несмотря на цепи, но почти все это время – без масок и костюмов. У меня екает сердце. Да, костюмы хорошие, даже прекрасные, и декорации тоже, но ведь от одних костюмов, декораций и музыки спектакль не оживет. Как бы в доказательство один из хористов спотыкается и наворачивается, так, что с него слетает маска; другой хорист, у которого из-под маски совсем некстати выглядывает серебристая борода, помогает ему подняться. Пока актер на земле возится с маской, все видят его тощее, перепуганное лицо, и толпа начинает смеяться. Алкей дует в авлос посильней, но смех делается только громче – зрители чуть не лопаются. Напряжение, совсем недавно бывшее невыносимым, ушло, и толпа расслабилась. Они поворачиваются друг к другу, ухмыляются, пихаются локтями, тычут пальцами. Что-то мне подсказывает, что этого они и хотели. Даже если сами не осознавали, они хотели провала.
Я боюсь даже смотреть на Гелона, и мой взгляд мечется между сценой и зрителями, так что я слежу не столько за спектаклем, сколько за тем, как он на них действует. Хор пошел вразнос. Вместо унисона получается совершенная неразбериха, и они наезжают на реплики друг друга, так что иногда их не разобрать. Только Алкей держит себя в руках, и музыка, когда ее слышно за сумбуром хора и хохотом толпы, идеальная, темная и мрачная – только слышно ее не всегда.
Один хорист снова спотыкается; с него хотя бы не слетела маска, и на ноги он встает быстро, но, совершенно сбившись с ритма, он орет в одиночку:
– Смотрите, вот Медея!
И сразу четырнадцать голосов:
– Смотрите, вот Медея!
Но Медеи не видать и не слыхать, и над этим тоже смеются.
– Смотрите, вот афиняне, они говно! – орет кто-то из толпы.
Рев смеха. Я бросаю взгляд на Гелона, и он разбит. Лицо у него бледней известняка, на котором он сидит, кулаки сжаты, но взгляд его так и прикован к сцене, будто он никогда не сможет его отвести. Наконец является Медея. Она в алом одеянии с узелками темной ткани по краям, блестящим, как ягоды. Даже не слышно, что Нума говорит, – так орет толпа. Выход Медеи должен начинаться с затейливого танца, но вместо этого он стоит как вкопанный. А потом он очень медленно оглядывается по сторонам, и его слов почти не слышно, но в крошечных движениях видна какая-то угроза, и от одного взгляда на него у меня
