Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
Как и моя мама, Бела тоже рано лишился одного из родителей. Его отец был мэром Прешова, а до того прославился как адвокат в судебных делах бедняков. Когда Беле было четыре года, его отец поехал на конференцию в Прагу. Стояла зима, и, сойдя с поезда, он угодил под снежный завал, где и задохнулся. Во всяком случае, такую причину смерти полиция сообщила матери Белы. Сам Бела подозревает – поскольку его отец был фигурой неоднозначной и настроил против себя высшие слои Прешова, отстаивая в судах права бедных и обездоленных, – что того убили. После его гибели Бела и начал заикаться.
Его мать так и не оправилась от смерти мужа. Ее свекор, дед Белы, держал ее взаперти дома подальше от других мужчин. Во время войны дядя с тетей Белы позвали ее к себе в Венгрию, где они скрывались от нацистов, сделав себе фальшивые документы. В один из дней мать Белы пошла на рынок и там заметила группу эсэсовцев. Не помня себя от паники, она сама бросилась навстречу смертельной опасности. Побежала прямо к ним с криками «Я еврейка!». Ее отправили в Аушвиц, где умертвили в газовой камере. Невольно выданные ею родственники Белы успели укрыться в горах.
А вот брат Белы, Джордж, еще до войны эмигрировал в Америку. Дело решил один случай, когда на улице Братиславы, столицы Словакии, на него напали местные и разбили ему очки. Он понял, что в Европе поднимается волна антисемитизма, и предпочел уехать к двоюродному дяде в Чикаго. А их кузина Марианна выбрала Англию. Бела же, хотя мальчиком там учился и бегло изъяснялся по-английски, не пожелал бежать из Словакии. Он хотел защитить от преследований всех своих родных. Не получилось. Его дед умер от рака желудка. А скрывавшихся в горах дядю с тетей немцы выманили заверениями, что с вернувшимися в город евреями будут обращаться милостиво. Их расстреляли прямо посреди улицы.
Бела тоже скрывался от нацистов в горах. Он пишет, что не знал, как держать в руках отвертку. Он был неловок, не любил оружия и не хотел сражаться, но пошел в партизаны. Взял в руки винтовку и встал в один ряд с русскими, которые воевали с нацистами. Тогда-то, в партизанском отряде, он и подхватил туберкулез. Беле не пришлось выживать в концлагере. Он выживал в горных лесах. За это я ему отдельно благодарна, потому что никогда не увижу в его глазах отражение черного дыма из крематорских труб.
Прешов всего в часе езды от Кошице. В выходные Бела приезжает ко мне в гости и выкладывает на стол из чемоданчика кусок швейцарского сыра и сырокопченую колбасу. Еда. «Только б мне удалось сохранить его интерес ко мне, и тогда он станет снабжать провизией нас с сестрами», – такая мысль приходит мне в голову. Я не влюблена в Белу так, как была влюблена в Эрика. Я не воображаю, как мы целуемся, не мечтаю быть рядом с ним. Я даже не кокетничаю, как это делала бы влюбленная девушка. Скорее, мы с ним напоминаем жертв кораблекрушения, выброшенных на берег и вглядывающихся в морскую даль: не покажутся ли среди волн признаки жизни. Друг в друге мы видим лишь ее слабые проблески.
Моя подруга Сара тоже стала мне таким проблеском. Однажды она приходит рассказать, что познакомилась с мужчиной. Они собираются пожениться.
«Так скоро? – удивляюсь я. – К чему такая спешка?» Мне кажется, что я хочу уберечь ее от вынужденного решения, от выбора, который она делает не от хорошей жизни и о котором потом пожалеет. Но, возможно, я подразумеваю другое: «Не бросай меня».
«Видишь ли, Эдит, – говорит Сара, – нам скоро стукнет восемнадцать. Вспомни, через какие ужасы мы с тобой прошли. Пойми, наше детство ушло безвозвратно. Я не хочу сидеть клушей и упиваться страданиями. Я хочу двигаться вперед».
Дальше она говорит, что они с будущим мужем собираются обосноваться в Палестине.
Шершавый комок подкатывает к горлу и застревает в том самом месте, где я научилась ощущать вкус надежды в застенках Аушвица. Увы, давним мечтам, которые я лелеяла и за которые держалась, не суждено сбыться. Эрика больше нет. Мне меньше всего хотелось бы отравлять радостную новость Сары, но слезы сами собой наворачиваются на глаза, стекают по щекам. Мне с ними не совладать.
Сара сжимает мою руку. «Как бы мне хотелось, чтобы мы могли вернуть их всех», – тихо говорит она. Это об Эрике, о наших родителях и одноклассниках, о тех шести миллионах матерей, отцов, сестер, братьев, преподавателей, врачей, музыкантов, каменщиков, портных, лавочников, фабричных рабочих, студентов, младенцев.
«Мы с Эриком должны были уехать, – говорю я. – Он хотел, чтобы мы поехали в Палестину. Мне следовало согласиться. Скажи я ему тогда, что согласна, он остался бы жив».
Сара ласково гладит мою руку. «Откуда нам было знать, что случится дальше, – говорит она. – На тот момент ты поступала правильно».
Горькие сожаления жгут мне грудь и все нутро, как яд. «Я должна была знать», – твержу я. Мне легче бичевать себя, чем терпеть невыносимую тяжесть скорби. Если во всем моя вина, значит, я продолжу жить в том мире, где могла бы сделать другой выбор, а не в том, где Эрика просто нет.
«Ты и сейчас могла бы отправиться в Палестину, – говорит Сара. – Поехала бы вместе со мной. И жила бы там в память об Эрике. Могла бы… – ее лицо освещается ласковой улыбкой, – снова влюбиться. Не это ли лучший способ отпраздновать жизнь?»
Я все еще под впечатлением от слов Сары, когда ко мне снова приезжает Бела, когда я вижу, как он достает из чемоданчика еще более роскошный набор сыров и ветчин. Я ловлю себя на том, что рада ему. Конечно, меня очень радует еда, но разве меньшее удовольствие мне доставляют его шутки и это чувство причастности к его жизни, которое все сильнее крепнет во мне, когда он рядом? Наверное, любовь бывает самых разнообразных видов, вкусов, оттенков. Эрика мне никто и никогда не заменит. Он навсегда останется моей первой любовью – той, что помогла мне выжить. Наверное, такая любовь никуда не уходит. Она оставалась во мне все месяцы, что я провела в лагере смерти. Наверное, любовь преодолевает не только физическое отсутствие любимого, но и его смерть.
«Душа бессмертна», – сказала Магда в наш первый день в Аушвице, когда мы с ней оплакивали маму. Наверное, Эрик – его душа – незримо рядом. Наверное, посмеивается над моими непослушными волосами, над обуявшей меня страстью к швейцарскому сыру, над моей растущей привязанностью к человеку старше меня и к тому же заике.
Тем вечером, когда Бела собирается домой, я провожаю его до машины.
«Эдитка», – шепчет он мне на ухо, прижимая к себе. Его руки крепко обнимают меня за талию.
По всему телу разливается теплая волна. Я поднимаю к нему лицо. Его поцелуй имеет солоноватый и вместе с тем сливочный привкус. Я не знаю, какую часть своего сердца смогу отдать ему. Но если решусь, то уверена, что меня будут холить и лелеять.
Я говорю сестрам, что начала встречаться с Белой. Магда удивленно восклицает: «Скажите пожалуйста! И она туда же» Флирт и романы – это по ее части. А я нахально вторглась в ее владения.
Больнее ранит реакция Клары. Она поворачивается к Магде и говорит: «Ну вот, калеки нашли друг друга. И что из этого выйдет?»
Чуть позже, когда мы сидим за столом, Клара без обиняков высказывает мне свои сомнения. «Послушай, Дицука, ты еще совсем ребенок, ты не доросла принимать такие решения. И потом, ты еще нездорова. Не говоря уже о нем. Он вообще туберкулезник. Да еще заикается. Тебе не место рядом с ним».
Ну что ж,
