Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
Я замерла, чувствуя, как зловеще сгущается молчание. Я жду слов, которые должна, обязана услышать.
«Сначала я заметил, что он замыкается в себе. Думал, это от голода. От истощения. От холода. Но однажды вечером обратил внимание, что он почти не притрагивается к похлебке. А в один январский день он бросился на колючую проволоку. Сам забрал у себя жизнь».
У меня в голове все переворачивается, смешивается, коченеет. Эрик с его блестящими глазами, свежим травяным запахом и этими последними словами, которые он сказал мне: «Я никогда не забуду твои глаза. Я никогда не забуду твои руки». Эрик, такой жизнерадостный, полный энергии и сил, целеустремленный. Его могли сломить зверства, но чтобы он сам сдался – такое мне и в голову не приходило.
«Не надо было вываливать тебе все это, – произносит Дьёрдь, опустив глаза в стол. – Я сожалею».
«Все нормально, – отзываюсь я. – Лучше уж знать все как есть. Это не тот человек, каким я его помню. Немыслимо, чтобы он сдался».
«Если тебе от этого станет легче, – говорит Дьёрдь, – то лично я теперь по-другому смотрю на его поступок. Он и не думал сдаваться. Он пожелал сам распорядиться своей смертью. Сам решил, как и когда умереть».
Жалеет ли он сейчас об этом? Хотела бы я знать. Проживи он еще один день, он остался бы жив. И вышел бы на свободу. И сейчас я здесь танцевала бы с ним.
«Пусть еда остывает, – говорю я Беле, когда мы отходим от столика Дьёрдя. – Мне срочно нужно потанцевать».
Он улыбается мне, этот мужчина, который вскоре станет мне мужем, который может стать отцом моих детей; мужчина, рядом с которым я чувствую себя живой прямо сейчас, в полном музыки зале. Бела берет мою руку в свою, другую кладет мне на талию. Мы начинаем танцевать, и вдруг мне приходит в голову, что это Эрик каким-то непостижимым образом свел нас с Белой. Сосватал друг другу. Бела быстро и уверенно кружит нас по залитому теплым светом залу, а меня одолевают вопросы. Где мы построим свое будущее? Как распорядимся жизнью, которая нам дана? В Аушвице неизвестность была элементом лагерной системы пыток и зверств, чтобы заставить нас каждый божий день мучительно гадать, не последний ли он в нашей жизни. Но у меня этот вопрос, помимо ужаса, вызывал и любопытство. В лагерях смерти меня спасла не только надежда, но и неутолимая жажда узнать, что будет дальше.
Я танцую и танцую. И моя голова покоится на его груди.
Эпилог. Положи свой камень
Почти сорок лет спустя я просыпаюсь в гостиничном номере в Германии, рядом со мной крепким сном спит Бела. Мы вместе станцевали множество танцев радости и преодолели множество невзгод. Мы сбежали из Европы от репрессивного коммунистического режима. Мы потеряли все, что имели, ради доли иммигрантов в Америке, ради того, чтобы за гроши трудиться на фабриках, учить английский по книжкам с картинками, которые наша дочь приносила домой из детского сада. Мы снова сели за парту, а потом оба построили карьеру: Бела стал бухгалтером, я – психологом. Мы вырастили троих детей, а они подарили нам статус бабушки и дедушки, – и это наша самая лучшая месть Гитлеру, как говорит Бела. Друг в друге мы нашли глубокую, прочную любовь: не порхание бабочек в животе и трепет в груди, а чувство, которое каждый день проявляет себя, благодаря которому мы снова и снова выбираем друг друга. Его любовь – мой приют, надежная гавань, где для меня всегда найдется прибежище. И моя студия, где я упражняюсь, расту над собой и разминаюсь, где я познаю и заново исследую свою силу.
Бела шевелится и открывает глаза. Улыбается мне, его лицо излучает нежность, во взгляде – озорные смешинки.
«Я готова», – говорю я ему. Я в Германии впервые со времен войны. Как ни страшила меня эта поездка, я все-таки на нее решилась. И прежде чем возвращаться домой, я должна сделать одну вещь. Совершить обряд скорби и примирения. Обряд самопринятия. «Я готова вернуться в Аушвиц».
«Поедем вместе, ну пожалуйста», – тем же утром, но позже по телефону умоляю я Магду.
Я даже вообразить не могу, как вернусь в тот ад без сестры. Без нее я бы там не выжила. Я не способна снова пройти через концлагерь, если рядом со мной не будет Магды, если она не будет держать меня за руку. Я понимаю, что невозможно заново пережить прошлое, что мне никогда больше не стать той, кем я была до концлагеря, никогда больше не обнять маму – совсем никогда, ни единого разочка. Ничто не поменяет наше прошлое, ничто не сделает меня кем-то другим, ничто не исправит того, что сотворили с моими родителями, с Эриком, со мной. В прошлое возврата нет. Я знаю это. Но никак не могу отделаться от чувства, будто что-то очень важное поджидает меня в моем былом узилище. Что-то, что нужно восстановить. Или раскрыть. Какая-то часть меня, давным-давно мною потерянная.
«Ты за кого меня держишь, за полоумную мазохистку? – напускается на меня Магда. – Какого вообще черта мне туда возвращаться? А тебе?»
Справедливый вопрос. Может быть, этим я лишь накажу себя? Разбережу старую рану? Наверное, я потом пожалею, что поехала. Но что-то подсказывает мне, что я пожалею еще больше, если туда не вернусь.
Несмотря на мои уговоры, Магда ни в какую не соглашается. Как я ни пыталась убедить ее, она упорно стоит на своем: она никогда, никогда не вернется туда, и я уважаю ее выбор. Но сама поступлю иначе.
Мы с Белой доезжаем до Зальцбурга, идем на экскурсию в кафедральный собор, возведенный на руинах христианского храма в романском стиле. Собор трижды восстанавливался, узнаём мы, и в последний раз – совсем недавно, после войны, во время которой его главный купол был разрушен бомбардировками. Это совсем не заметно, никаких видимых следов.
«Прямо как мы», – говорит Бела, беря меня за руку.
Из Зальцбурга мы направляемся в Вену, проезжаем те же места, по которым нас с Магдой гнали маршем еще до того, как мы освободились. По краям дорог – те же канавы, и воображение рисует их такими, какими они были тогда, заваленными мертвыми телами, но это не мешает мне видеть и их нынешний облик с пышной летней травой. Я понимаю, что прошлое не оскверняет настоящего, а оно, в свою очередь, не умаляет прошлого. Время выступает посредником между ними. Время – путь, и мы им следуем. Наш поезд проезжает через Линц. Потом через Вельс. Здесь я девчонка со сломанной спиной, которая заново учится выводить на бумаге прописную букву G и танцевать.
На ночь мы останавливаемся в Вене поблизости от больницы Ротшильда, где много лет назад нашли приют на те долгие месяцы, пока ждали американских виз. Утром мы садимся уже на другой поезд, который везет нас на север – в Копенгаген. Там мы хотим навестить друзей.
Думаю, Бела полагает, будто мое желание посетить Аушвиц может само собой улетучиться, но уже на второй день в Копенгагене я выясняю, как добраться в посольство Польши. Друзья пытаются отговорить меня, рассказывают о знакомых из числа выживших узников, которых такая же поездка в Аушвиц подкосила настолько, что они умерли. «Не сыпь соль на старую рану, не нужно!» – умоляют они.
Вот и Бела тревожно хмурится. «Гитлер не победил нас», – напоминаю я ему.
До сих пор я думала, что в моем замысле самым трудным для меня было решиться вернуться в места своей лагерной неволи. В польском посольстве я понимаю, что ошибалась. Нам с Белой сообщают, что по всей Польше вспыхнули массовые волнения, демонстрации, бунты рабочих и что Советский Союз готов ввести войска для их подавления, ввиду чего посольству рекомендовано приостановить выдачу въездных виз гражданам западных стран. Бела уже готов утешить меня, но я отмахиваюсь. Я чувствую, как во мне крепнет сила воли.
