Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
Клара должна возвратиться в Кошице (у нее назначен очередной концерт на радио – ее выступления служат нам единственным источником дохода) и потому не сможет проводить меня до самой лечебницы, где я останусь, пока окончательно не поправлюсь. Но Клара не желает отпускать меня одну. Мы расспрашиваем в Центре репатриации, не собирается ли кто-нибудь в туберкулезную клинику, и мне указывают на молодого человека, который остановился в соседней гостинице и тоже едет туда на лечение. Когда я подхожу к нему в вестибюле, он целуется с какой-то девицей.
«Встретимся у поезда», – раздраженно бросает он.
Когда я подхожу к нему на платформе вокзала, он снова целуется с той же особой. Волосы у него темные, и на вид он лет на десять старше меня, хотя из-за войны возраст у многих теперь с трудом определишь. Мне, например, в сентябре уже стукнет восемнадцать, но со своими тощими руками-ногами, плоской грудью и жалким ежиком волос я больше смахиваю на двенадцатилетнюю. Я неловко переминаюсь с ноги на ногу возле целующейся парочки, не зная, как привлечь внимание своего провожатого. В душе поднимается раздражение. И этому типу доверили сопровождать меня?
«Не могли бы вы мне помочь? – потеряв терпение, спрашиваю я. – Вы же должны сопроводить меня до больницы».
«Я занят, – отмахивается он, умудряясь не прерывать поцелуй. Ни дать ни взять старший братец в попытке отделаться от приставучей сестренки. – Подойдешь ко мне в поезде».
После ласковых забот и неусыпного внимания Клары его откровенное пренебрежение мне особенно обидно. Сама не пойму, отчего это так сильно задевает меня. Не потому ли, что его девчонка жива, а моего возлюбленного нет на свете? Или все дело в моем жалком состоянии и от меня осталось так мало, что без чьего-то внимания или поддержки я боюсь исчезнуть?
Когда поезд трогается, он покупает мне бутерброд, а себе газету. Мы формально представляемся друг другу, чем наше общение и исчерпывается. Его зовут Бела. По мне, так он просто грубиян, случайный попутчик, у которого я должна скрепя сердце просить помощи, а он скрепя сердце до нее снисходит.
Мы прибываем на станцию, и там выясняется, что до лечебницы еще надо пройти пешком. И теперь у него уже не получится отгораживаться от меня газетой.
«Чем ты занималась до войны?» – спрашивает он. И тут я замечаю то, чего из-за его немногословности не могла заметить раньше: он заикается. Я рассказываю о гимнастике и балете. «Совсем как в том анекдоте», – говорит он.
Я выжидающе смотрю на него, готовая к порции венгерского юмора, готовая испытать радость, как в тот вечер в Аушвице, когда мы с Магдой затеяли среди наших соседок по нарам конкурс на лучший бюст, готовая смеяться, как смеялась в те жуткие времена.
«Жила-была птичка, – начинает он. – И однажды в холода она чуть было не замерзла насмерть. Но мимо шла корова и немножко обогрела птичку: из-под хвоста, если ты понимаешь, о чем я. Ожила птичка и давай прыгать. Но тут по дороге проехал грузовик и раздавил ее. Мимо шла старая мудрая лошадь и, увидев мертвую птичку, покачала головой: “А ведь я говорила: нечего плясать, если по уши в дерьме”». Бела весело смеется своей шутке.
А меня его дурацкий анекдот оскорбил. Вроде бы он хотел повеселить меня, но подозреваю, что на самом деле он намекнул, что я вся в дерьме. Наверное, он дает мне понять, что я жалкая. Думаю, он тем самым говорит: куда тебе до балерины, посмотри на себя. А ведь на какую-то минуту, пока он не влез со своим анекдотом, я обрадовалась его вниманию, его интересу к моей довоенной жизни. У меня потеплело на сердце, когда он своим вопросом признал во мне личность, которая до войны жила на свете и была очень неплоха в своем деле. Его шутка до боли отчетливо показала мне, как изменила и искорежила меня война. До чего же обидно терпеть унижение от постороннего. И обидно-то мне потому, что он прав. Я развалина. Но это не повод оставлять последнее слово за бесчувственным венгром с его глупыми шуточками. Я докажу ему, что в моем жалком теле по-прежнему живет балерина, пускай у меня почти нет волос, лицо заострилось от худобы, а на душе тяжкий груз скорби. Я пробегаю немного вперед и прямо посреди дороги сажусь на шпагат.
Как выясняется, туберкулеза у меня нет. Но меня все равно оставляют в лечебнице на три недели, чтобы избавить от жидкости, скапливающейся в легких. Я страшно боюсь заразиться здесь и открываю двери только ногой, хотя мне прекрасно известно, что этот недуг не передается через прикосновения, а значит, и через дверные ручки, которых касались больные. Слава богу, что у меня нет туберкулеза, но я все еще очень нездорова. Мне не подобрать слова, чтобы описать ощущение, когда грудь будто затоплена жидкостью, когда какой-то темный туман пульсирует во лбу и застилает мне зрение. Мне приходится делать над собой усилие, чтобы подняться утром с кровати. И еще одно, чтобы дышать, проталкивать в легкие воздух. Но что хуже всего, приходится делать усилие, чтобы продолжать жить. Зачем вставать с постели? Ради чего? В Аушвице я даже не задумывалась о самоубийстве. У меня и мысли не возникало повеситься или броситься на колючку под напряжением. Во мне все время теплилась надежда. Если я переживу сегодняшний день, то завтра получу свободу.
Свобода играет с нами злую шутку, с ней труднее обрести надежду и цель существования. В лагерях смерти я каждый божий день находилась среди узников, твердивших: «Отсюда только один выход – ногами вперед». Их мрачные пророчества выступали для меня конкретным злом, с которым я могла бороться, подстегивали во мне желание сопротивляться. Теперь же эти злые демоны засели у меня внутри. В груди и животе вскипает гнев из-за моей украденной жизни. Не только на то, что эта потеря необратима и причиняет боль. Но и на то еще, что она скажется на всей последующей жизни. Навечно сохранится в ней. Мама всегда учила меня, что следует выбирать в спутники мужчину с высоким лбом, потому что это говорит о высоком интеллекте. «Обращай внимание на то, как он пользуется носовым платком, – наставляла она. – Удостоверься, что у него всегда при себе есть чистый. И что его туфли начищены до блеска». Но маме не суждено присутствовать на моей свадьбе. Не суждено узнать, кого я выбрала себе в спутники жизни. Отчего бы мне сейчас не выбрать небытие?
Отныне каждый день будет нести в себе боль. Скорбь – чувство непреходящее. Она длится вечность. Она останется с тобой до конца твоих дней. Тогда какой смысл жить? Зачем? Ради чего?
Беле выделили палату прямо над моей. В какой-то из дней он заходит меня проведать.
«Давай-ка я тебя посмешу, – предлагает он, – и тебе сразу полегчает. Вот увидишь».
Он корчит забавную рожицу, высовывает язык, дергает себя за уши, трясет головой и издает животные звуки, какими можно развеселить разве что неразумное дитя. Его гримасничанье выглядит глупо, а то и оскорбительно, но я ничего не могу с собой поделать. Смех неудержимо рвется из меня, мне не остановиться. «Смеяться вам противопоказано», – предупреждали меня здесь врачи, точно я настолько смешлива, что мне грозит ухохотаться до смерти. «Будете смеяться – станет больнее», – предостерегали они. Тут они правы. Смеяться и правда больно, зато как это приятно.
Ночью я лежу без сна и думаю о своем соседе в палате надо мной, перебираю знания из школьного курса и ломаю голову, чем бы таким мудреным поразить его воображение. На следующий день он снова заглядывает ко мне, и я вываливаю ему все, что вспомнила ночью из области древнегреческих мифов, называю имена самых заштатных богов и богинь.
