Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
Ему двадцать семь лет. Я всего лишь ребенок. В его жизни есть другие женщины. Та, с которой он целовался на платформе, когда я имела нахальство прервать его. И есть еще одна, говорит он, она здесь лечится, и она лучшая подруга его кузины Марианны, он встречался с ней в школе, еще до войны. Она тяжело больна и вряд ли выкарабкается. Он навещает ее и называет себя ее женихом, чтобы дать ей надежду на ее смертном одре и надежду ее матери. Имеется у него и жена. Они мало знакомы и никогда не были близки, просто она нееврейка, и он вступил в брак с ней чисто формально, на бумаге, поскольку надеялся защитить этим свою семью и свое состояние.
Между нами нет любви. Просто мне тоскливо, мне очень тоскливо, а его забавляет мое общество. Он смотрит на меня тем же взглядом, каким когда-то давно в книжном клубе на меня смотрел Эрик, точно признает за мной развитый ум и способность рассуждать на интеллектуальные темы. Пока мне достаточно и этого.
В последний вечер перед выпиской из лечебницы девушка на соседней кровати знаком приглашает меня присесть к ней. Она очень больна и от слабости не может разговаривать, она лишь мягко улыбается мне и вручает подарок – прелестную плиссированную юбку. Я понимаю, почему она дарит мне ее. Она знает, что ей не суждено вернуться домой, что все отпущенные ей судьбой дни, недели или месяцы она проведет на этой койке здесь, в туберкулезной лечебнице. У нее нет выбора. Зато он есть у меня.
Я забираюсь в свою постель. Лежу в темноте, ощущая прохладу простыней, уют и покой палаты. Я думаю об умирающей на соседней кровати девушке, она могла бы завидовать мне, могла отгородиться от меня, повернувшись лицом к стенке. А она подарила мне юбку. Значит, выбор есть даже у той, кого тяжелая болезнь приговорила к смерти. Есть он и у меня. Вдруг я слышу голос, он поднимается ко мне из горных недр, пробивается из самого сердца Земли. Просачивается сквозь пол палаты, сквозь тощий матрас, проникает в уши, окутывает, дает наказ. «Если ты выжила, – говорит мне голос, – посвяти себя стоящему делу, борись за него».
«Я буду тебе писать», – говорит Бела, когда наутро мы с ним прощаемся. Это не любовь. Да я и не жду от него любви.
И все-таки во мне что-то изменилось. В голове больше не крутятся назойливые вопросы «Почему именно я?» и «Ради чего?». Вместо неизбывного отчаяния, ощущения бесцельности и покорной готовности продолжать нести крест жертвы в моем настрое проклевывается нечто новое. «Что будет дальше?» – распевает мой внутренний голос. Мне и самой любопытно. Я живая. Я здесь. Я все еще слаба и не долечилась, но уже чувствую в себе силы лицом к лицу встретить то, что пошлет мне судьба. Чувствую, что любое новое событие распахнет передо мной двери, удовлетворит мою жажду узнать: что теперь? что дальше? в какую сторону я двинусь? какая стрелка укажет мне путь?
На вокзале в Кошице меня встречает Магда. Я уже подзабыла, каково это – находиться один на один с ней после плотной опеки и всех забот, какими Клара окружала меня со дня нашего воссоединения. Волосы у Магды отросли и теперь волнистыми локонами обрамляют лицо. В глаза вернулся прежний блеск. Выглядит она чудесно. И с места в карьер обрушивает на меня все новости и сплетни последних трех недель. Чичи порвал со своей девушкой и теперь вовсю ухаживает за Кларой. У нас в Кошице выжившие узники концлагерей организовали клуб досуга, и Магда уже пообещала, что я перед ними выступлю. А Лаци, тот парень, с кем мы ехали на крыше вагона, написал, что родственники из Техаса прислали ему документ о подтверждении финансовой поддержки и скоро он поселится у них в Эль-Пасо. Магда говорит, что он поступит работать в их семейный мебельный магазин и будет копить деньги для учебы на медицинском факультете.
«Только бы Клара не устроила мне подлянку, выскочив замуж первой», – сетует Магда.
Вот что исцелит нас. В нашем вчера существовали людоедство и смерть. Наше вчера предлагало выбор: той или этой травинкой утолить всепоглощающий голод. Наше сегодня предлагает другой выбор: стародавние обычаи, традиционный уклад жизни, правила и роли, возвращающие нас на круги нормальной жизни.
«Погляди-ка, – говорит сестра, – для тебя тоже кое-что есть». Она дает мне конверт, мое имя выписано округлым ученическим почерком, как в школьной прописи. «Видишь, старые друзья тебя не забывают».
На мгновение вспыхивает надежда, что она говорит об Эрике. Он жив. В конверте мое будущее. Он дождался меня. Или идет по жизни с другой спутницей.
Но нет, это не весточка от Эрика. И нет в этом конверте моего будущего. Там мое прошлое. В конверте моя фотография – наверное, последняя до Аушвица, та самая, которую сделал Эрик, запечатлев меня на шпагате, и которую я отдала на хранение подруге. Я держу в руках образ себя прежней – еще не осиротевшей, еще не знающей, что вскоре потеряю любимого.
Тем же вечером Магда ведет меня на собрание клуба. Пришли Клара с Чичи, пришли его брат Имре и моя давняя подруга Сара, она тоже выжила в концлагере. Здесь и лечивший меня доктор Габи, и, наверное, из-за него я, несмотря на слабость, все же соглашаюсь танцевать. Я хочу показать ему, что он не зря потратил на меня силы и время, что его лечение дало результат и его старания не пропали даром. Я прошу Клару и других музыкантов сыграть «Голубой Дунай». И начинаю танец – тот самый, который больше года назад исполняла в наш первый вечер в Аушвице, тот самый, за который доктор Менгеле дал мне хлеб в награду. Последовательность движений та же, но изменилось мое тело. Мышцы утратили эластичность, мои руки, ноги, корпус растеряли былую гибкость и силу. Осталась лишь хрипящая оболочка, девчонка со сломанной спиной и почти без волос. И снова, как тогда в Аушвице, я закрываю глаза. В тот вечер я пряталась от жуткого, беспощадного взгляда Менгеле, чтобы под его тяжестью у меня не подламывались ноги. Сейчас я закрываю глаза, чтобы почувствовать собственное тело. Нет, я не отгораживаюсь от зала – наоборот, хочу улавливать теплые волны одобрения своих зрителей. По мере того как тело вспоминает нужные движения, знакомые па, гранд батманы и шпагаты, ко мне приходят уверенность и спокойствие. Я словно возвращаюсь к тем дням, когда мы не могли вообразить себе, что может быть хуже желтых звезд и комендантского часа. Танец уносит меня к себе прежней, наивной, еще не ведавшей мерзостей жизни. К той девочке, которая через ступеньки взбегала по лестнице в балетную студию. К ее мудрой, любящей матери, которая за руку привела ее на первое занятие. «Помоги мне, – молю я маму, – помоги мне. Помоги мне заново научиться жить».
Спустя несколько дней приходит пухлый конверт, в адресе значится мое имя. Это от Белы. Потом от него придет еще множество таких же длинных писем, и если первое отправлено из туберкулезной лечебницы, то последующие будут приходить из Прешова, где он родился и вырос, – из третьего по величине города Словакии в каких-то трех десятках километров к северу от нашего Кошице. С каждым письмом я все больше узнаю о Беле и теперь пытаюсь сложить из упомянутых им фактов общую картину его жизни. И личность молодого человека, о котором я знала только то, что он заикается и обладает ироничным умом, постепенно приобретает конкретные очертания.
Самое ранее воспоминание, пишет Бела, – это как его водил
