Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

Митя обреченно покачал головой.

– Ты же не из этих, которые нас продали арабской нечисти? – подозрительно спросил Барух. – Их-то мы скоро будем вешать на столбах.

Он сыто и довольно ухмыльнулся, подмигнул Мите.

– Да нет, я просто… – начал Митя.

– Вот и хорошо, – ответила ему Ханна. – Доедай, покажи детям пример. И вообще обед – не время для дискуссий.

Он доедал молча, внимательно разглядывая каждый кусочек пищи, как драгоценность, как осколок ужаса, перед тем как положить его в рот. Довольное и шумное сопение Баруха, перешептывание детей, тишина, наступившая там, где сидела Ханна, падали на него мучительной и безнадежной пыткой. Кровь приливала к голове, глаза наполнялись туманом, и Митя испугался, что может потерять сознание. Он вспомнил, как тем ранним утром, в той проклятой ливанской долине их накрыло огнем из зеленки и тумана, а он стрелял и стрелял снова, уже не помня себя, не понимая зачем, ни на что уже не надеясь, среди мертвых и среди живых, а потом, когда-то потом он услышал шум вертолетных моторов.

– Мне пора, – сказал Митя, вставая. – Я рад, что мы увиделись.

– Приезжай почаще, – ответил Барух. – Что это ты так быстро назад?

Митя замялся.

– Все-таки бизнес требует и личного присутствия, – пробормотал он неопределенно.

– Так ты же сказал, что завязал?

– Одно дело уходит, другое приходит.

– А ты молодец, – сказал Барух, хитро помигивая. – Хоть и скрытничаешь, как обычно. Под лежачий камень, как говорится.

Он попытался пожать Мите руку, но Митя удачно уклонился, сделав вид, что рассматривает вечереющий пейзаж за окном гостиной.

– До встречи, – сказал он Аре.

– Да, конечно, – ответила Ханна. – Скоро увидимся. Без обета.

Как он доехал до дому, Митя не помнил. Было темно.

« 9 »

Значит, придется ехать в Россию одному, подумал Митя. Может, так даже к лучшему. Он не был в России со времен того разговора, того, о котором самому себе запрещал думать, – хотя очень по ней тосковал. «Нельзя жить ненавистью, – говорил он сам себе. – И еще, они ее вырастили, пока я занимался черт знает чем и ползал по ливанским джунглям. Наверное, они правы, у них есть на нее право». Что же касается всего остального, остального сказанного, о нем было лучше забыть навсегда, но Митя не мог это сделать. Теперь надо было забыть и об Арине тоже. А этого Митя точно не мог сделать, почему-то именно теперь не мог, в особенности. «Значит, лететь», – сказал он себе. Он попытался представить себя, выходящего из самолета в аэропорту, по чуть дрожащему рукаву или по старинке спускающегося к автобусу на взлетном поле. Его воображаемая тень множилась. Пулково, Шереметьево, Внуково, Домодедово; как давно он там не был. А что будет потом? Он начнет бродить по городу, спрашивая, не видел ли кто-нибудь сферу Гевура, сферу мужества и стойкости, несломленности, освобождения, спасения и побега? Или будет спрашивать, не видел ли кто-нибудь семью, в начале двадцатого века переехавшую в Екатеринослав из местечка Ясеневка? Или про другую семью, когда-то жившую в полутораста километрах от никому, кроме евреев, не известного городка Меджибожа, в котором странным образом изменила свой курс еврейская история, точнее даже не история вовсе, а само течение времени, та форма взгляда по ту сторону вещности, для которой и слова-то нет, а скорее всего и не может быть, хотя о котором, конечно, не только может, но должен быть рассказ, потому что рассказ – это и есть сама жизнь, сама истина и сама ложь.

В надежде найти что-нибудь еще, если не проясняющее, то хотя бы любопытное про Сферу стойкости, Митя снял с полки очередную книгу и начал бесцельно ее листать. На той странице, где остановился его взгляд, автор книги пересказывал Гершома Шолема, который пересказывал Агнона, который пересказывал книгу рабби Исраэля из Ружина «Кнессет Исраэль». Как рассказывали они все, когда в Меджибоже основатель хасидизма Баал Шем Тов, что переводится как Владеющий Хорошим Именем, который, вероятно, не знал, что является основателем чего бы то ни было, оказывался перед трудной задачей, он шел в лес, находил одному ему известное место, разводил костер, начинал молиться, и все, что он хотел сделать, происходило. Его преемник, Проповедник из Межерича, оказавшись перед похожей проблемой, шел в лес, находил то же самое место, говорил о том, что его поколение больше не способно развести огонь, но может читать молитвы; и чудо все равно происходило. В следующем поколении рабби Моше Лейб из Сасова уже не умел разжечь огонь и не знал слов тайной молитвы, но он все еще помнил место в лесу – и этого оказывалось достаточным. Прошло еще время, и рабби Исраэль из Ружина садился на золотой трон в своем дворце, окруженный слепой верой своих хасидов, и рассказывал о том, что больше не умеет разжигать огонь, не знает тайной молитвы и не знает место, но и рассказа об этом, говорил он, достаточно для того, чтобы чудо произошло. На некотором более абстрактном уровне Агнон, вероятно, был склонен верить в этот рассказ о чуде, скрытом в самом рассказе; Шолем надеялся, что такое чудо возможно; автор книги, которую Митя просматривал, был склонен считать это властным сектантским шарлатанством. Сам же Митя почувствовал, что падает все глубже в неразрешимые мысли о природе той истины, которая свершается, когда мы рассказываем о том, что было, и о том, чего не было.

И еще: он больше не хотел историй. Митя хотел понять, почему его жизнь сложилась так, как она сложилась, с ее взлетами и ее провалами, ее пустотами и темнотами, ее утратами, случайными женщинами и дальними странами, с ее высокой башней над морем пустой жизни; в своей краткости она оказалась на удивление долгой и на удивление быстрой. Он хотел понять, какое отношение ко всему этому имеет Сфера стойкости, отпечатавшаяся на невидимом запястье его семьи. Митя откинулся в кресле, еще раз взглянул на собранные бумаги, на привезенный из Аргентины дневник, и вдруг из глубин давней, затемненной, уже, казалось бы, давно ненужной сайгонской памяти всплыло: «Группа крови на рукаве. Твой порядковый номер на рукаве». Он вспомнил, как впервые поднимался по спиральным ступенькам Ротонды, а вокруг тусовались и настоящие системные, и какие-то случайные, и пионеры; кто-то из них играл, кто-то бренчал, и пьяные, и трезвые они были погружены в свои сны. Потом он вспомнил, как они с Полей сидели на втором этаже Этажерки и Поля так явно, так неожиданно по-детски гордилась тем, как у них все в Москве; начала доказывать ему, что московская Труба настоящая, а на ее запястье уже была та невидимая татуировка невидимой крови Сферы стойкости. Но она ничего об этом не знала, и она не оказалась стойкой; или, наоборот, вдруг подумал Митя, может быть, она и оказалась самой стойкой из них всех, отказавшись сломаться, отказавшись сохранить лишь оболочку; тогда она лежала в луже черной блевотины, с ужасным лицом, которое он никогда не сможет забыть, несломленная и непобежденная.

«Вот кто может оказаться полезным, – вдруг подумал Митя, – так это Лева, на