Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт
Прозвучало еще несколько возражений. Боумен улыбнулся и, заговорив погромче, закончил доклад.
Затем был фуршет с коктейлями. Жаклин стояла в стороне, клокоча от негодования: ее научное будущее – улитки, осциллограф, место в лаборатории – перебирают пухлые пальчики Боумена. У нее за спиной вырос Люсгор-Павлинс.
– Класс! – сказал он. – Это же все твой материал. Все получилось.
– А меня как будто и не существует.
– Ну, ты же потрудилась. А про эффект от введенного кальция – неожиданно…
– Ты вряд ли понял правильно. Ты, наверно, подумал, он увеличивает сопротивление мембраны, но, похоже, он увеличивает проницаемость… Надо бы проверить…
– Тебе бы самой выступить.
– Вот твой доклад – это да.
– Ярость отвергнутых, – усмехнулся Лук. – Заставляет мыслить.
Жаклин с усмешкой улыбнулась:
– Тогда мне лучше научиться вдохновляться яростью тех, чьи работы присваивают…
Подошел Боумен, ведя за собой Хедли Пински.
– Это моя молодая коллега, о которой я тебе рассказывал, Хедли. Жаклин Уинуор. Подает большие надежды. Профессор Пински создает новую – очень разностороннюю – исследовательскую группу. Я предложил ему пригласить тебя.
– Нити, – произнес Пински. – Кибернетика требует иерархии и централизованной власти. Нити – это хороший… ну, приемлемый образ. Сети нейронов, паутина. Но есть в ней и подшитые папки, это память, mens, мышление. Карл Лешли говорит, что двойные смыслы создают нечто вроде осадка ментальной репрезентации в клетках мозга. Нужно соединить одно с другим, произвольно, чтобы, так сказать, «уловить» идею. Расскажите о своих исследованиях, доктор Уинуор.
Боумен улыбнулся и, как Чеширский кот, растаял, оставив после себя улыбку. Перед Жаклин предстали ее препараты нейронов, чудесные мерные всплески потенциалов действия, возмущения, пробелы.
– Так вот, я пыталась… – начала она; Пински внимательно слушал.
Вейннобел, Ходжкисс, Калдер-Фласс и Уилки собрались вместе обсудить противодействие Теобальду Эйхенбауму. Калдер-Фласс считал, что надо вызвать полицию. Вандализм, брошюра, а теперь и клеветнические плакаты об экспериментах на животных, евгенике и протофашизме. Если вызвать полицию, возразил Вейннобел, дело перейдет в разряд уголовных, перестанет быть сугубо внутренним делом университета. Ходжкисс выразил уверенность, что большинство протестующих как раз и добиваются, чтобы вмешалась полиция. Увы, из этого не следует, что кто-то может гарантировать профессору Эйхенбауму спокойное выступление. Уилки предложил спросить самого Эйхенбаума, Ходжкисс ответил, что предпочел бы его не беспокоить. Он имеет право свободно говорить; в конце концов, его же пригласили. Уилки предположил, что с ним такое случалось не раз. Такого с ним еще не было, возразил Вейннобел. Возмутившая студентов статья 1941 года никогда раньше не переводилась; пока Пински ею не поделился, она была в полном забвении. Но как ее заполучили антиуниверситетчики? Ходжкисс помнил, как она попала к нему. Помнил письмо Пински. И вдруг припомнил, как ни с того ни с сего завелся Ник Шайтон.
Ну да расспрашивать его сейчас бессмысленно. Шайтон наверняка того и ждет. Упоминать Шайтона в разговоре с вице-канцлером Ходжкисс не стал. Само рассосется. Много позже он понял, что поступил легкомысленно, просто он не сообразил, что делать. Будем настороже, предложил он коллегам.
Вейннобел пообещал сам поговорить с Эйхенбаумом.
Предпоследний день конференции был посвящен так называемым гуманитарным наукам, то есть наукам о человеке. Можно подумать, проворчал Лук, обращаясь к Жаклин, генетика, неврология или биохимия не о человеке. Жаклин, немного ошарашенная появлением плакатов и листовок, на которых Лайон Боумен и Кристофер Кобб предстали живодерами, сказала, что, видимо, так их и видят: бесчеловечными.
Ходжкисс, боязливо оглядывая аудиторию и зная, что по натуре не смельчак, прочитал доклад об идеях Витгенштейна относительно цвета, где не было ни слова о длине волны, физиологии сетчатки, но рассказывалось о том, как разум описывает свои собственные операции.
Были литературные и исторические доклады, в том числе о метафорах, касающихся анатомии, восприятия, изучения тканей и паутины, которые Джордж Элиот использовала в романе «Мидлмарч». Были доклады о Лоуренсе, об образах крови и спермы, о крови и мозге в произведениях Шекспира. Рафаэль Фабер говорил о зрительных метафорах у Пруста, а каноник Холли взволнованно рассказывал об идее Боговоплощения, о том, что Бог стал плотью и в Его теле были кровь, мозг и кости, а потом цитировал слова Марвелла о тюрьме из грудной клетки и нервов, о ходячем трупе, насаженном на дух, который тянется ввысь. Фредерика ожидала, что эти литературоведческие доклады будут самыми интересными. Она выросла в тесноте британской системы образования, которая ветвится, как дерево, обрекая тринадцатилетних подростков (в лучшем случае) на выбор: стать нечитающим физиком или не умеющим считать лириком. Она выросла в мысли, что быть литературно подкованным – значит быть сообразительным, дальновидным и глубоким. А ученые – зануды, а в наш ядерный век еще и очень опасные. Она вспомнила книгу «Образование и университет» Ф. Р. Ливиса, которую штудировала, где говорилось, что средоточие любого образовательного начинания – кафедра английской словесности. Когда она слушала удручающие цитаты из романов Лоуренса, не соотнесенные с жизненной драмой самого автора и выставленные как довод докладчика, ей вдруг показалось, что это не более чем дарвиновская борьба за превосходство, хищность, драка за территорию.
Как же важно, думала она, защищать разум от неразумного.
XXIV
Джонти Сёртиз верил, что в истории все логично. Революция неизбежна, следовательно, осуществима, старый порядок должен быть свергнут, следовательно, будет свергнут, и он, Джонти Сёртиз, должен и будет все для этого делать. Он верил и часто говорил, что Сократ и Иисус были политическими активистами, которые в свое время задавали неудобные вопросы, учили молодежь задавать неудобные вопросы, а убила их тогдашняя правящая верхушка. Он изучал логику дестабилизации институтов и знал, что на данном этапе нужно использовать любые силы – даже если это юнцы, которые считают себя эльфами и волшебниками, идущими на Темную башню, – лишь бы шли. При этом новые формы правления, за которые выступают Грег Тод и Вальтраут Росс и особенно Ник Шайтон, по его мнению, не имеют ничего общего с настоящей анархией, которая, как он считал, нужна человечеству, но их еще нет, сейчас ему надо их выработать. Он объявил, что сейчас, после всех разговоров, пора действовать. Они сидели в дыму ароматных курений и, как в дурмане, постигали логику его улыбки, его голоса, его стремительных телодвижений. Аврам Сниткин клевал носом, приходилось его тормошить. Ник Шайтон с благоговейным ужасом разглядывал три фигуры под покрывалом. Дебора Риттер угостила Мэгги Крингл гашишно-фруктовой помадкой и
