Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

– Выступаем завтра, – сказал Сёртиз. – Отнесем это в здание, а потом пройдем маршем.

– А… это? – спросил Ник Шайтон.

Сёртиз стянул покрывала, словно фокусник, показывающий распиленную женщину. Это были чучела, как живые и от этого еще более ужасные: приземистый Эйхенбаум, бледный Пински и безошибочно узнаваемый Герард Вейннобел: длинное вытянутое лицо, долговязая фигура. Раза в полтора выше человеческого роста, в масках из папье-маше.

– Мы сожжем их перед Башней Математики, Башней Эволюции и Башней Языка, – сказал Сёртиз. – Студенты ведь устраивают демонстрацию против обязательной математики и языков.

Начало революции по всем правилам.

Шайтон усомнился: достаточно ли протестующих, чтобы запалить костры сразу в трех местах?

Сёртиз хмыкнул: много ты знаешь. Наготове целая армия протестующих, из Эссекса, Лондона и других градов и весей. Они сейчас тут спорят, а те уже едут по шоссе А1. Надо приготовить им побольше плакатов. И пусть играет музыка.

– Полицию вызовут, – сказал Ник Шайтон.

– Вот-вот. Если нагрянут легавые, мы, считай, победили. Заставим их послать за легавыми и применить силу, вот и покажут истинное лицо.

Сёртиз так и пылал. Та часть Ника Шайтона, которая прежде сомневалась, теперь устыдилась. До этого были только разговоры. Настала пора действовать. В начале было дело. Он с отвращением оглядел склонившиеся набок муляжи власти. В голове звучали холодные грозные голоса чиновных мужей и их бездарных прихвостней. И легавых. Гадость.

Дебора Риттер, раздавая помадку, сказала:

– Пойдемте, нужна помощь с красной краской.

У себя в кабинете Герард Вейннобел подал Теобальду Эйхенбауму бокал вина и спросил, видел ли он коричневую брошюру. Эйхенбаум отставил бокал и сел, положив руки на колени – закрытая поза.

– Несколько человек – я их не знаю – взяли на себя труд меня с ней ознакомить. И ознакомили.

Вейннобел выжидающе молчал.

– Первоначальная статья – сам ее язык – была безрассудством и свидетельством недальновидности. Мое счастье, что не пришлось за это расплачиваться. Но этот вариант – искажение и работы Гальтона, и моей собственной. Мы оба ясно даем понять, что человеческие толпы – стада – под властью диктаторов перестают мыслить. Гальтон приводит статистику по заключенным – людям, заподозренным в выступлениях против государства, – при Наполеоне Третьем. Он любил статистику. Цифры не очень приятные. Он также говорит о фанатичных священнослужителях. Разумеется, эти отрывки не переведены. Я мог бы возразить, что написанное мной – это зашифрованные нападки на наших правителей. Но это было не так. Просто безрассудная глупость. Тогда я не понимал – хотя должен был понимать, – что пара слов способна разжечь огонь в толпе, той самой толпе, которую я ненавидел и ненавижу. Я ученый. Я недооценил силу слов.

– Нико Тинберген был узником концлагеря в Голландии, – сказал Вейннобел.

– Знаю. Мне очень горько. Его пытались вытащить. Но он не хотел. Он сам отказался.

– Как бы ваше выступление не вызвало неприятности. Ваши враги только его и ждут.

– Я собираюсь говорить о том, как мы перестали быть мужественными, как, одомашнив наших детей, отлучили их от природы. Не молчать же мне всю жизнь из-за одной оплошной статьи. Я бы только усугублял неправоту неправотой.

– Не ручаюсь, что обойдется без… без неприятностей, больших или не очень.

– Вы предлагаете мне отказаться от выступления?

– Нет. Что вы. Я верю в право говорить и быть услышанным. – Он издал короткий смешок. – Одно скажу: не ручаюсь, что услышать вас удастся.

Зал был набит до отказа. Над рядами слушателей словно реяло одно общее дыхание. Объявление на входе с названием лекции Теобальда Эйхенбаума «Одомашнивание и дегуманизация, инстинкт против культуры, онтогенез и филогенез» было замазано коричневым. Вице-канцлер и знаменитый этолог все-таки незамедлительно вышли на сцену. Эйхенбаум решил одеться в коричневое – слегка пыльный, мятый коричневый костюм и рубашка кремового оттенка как будто с чужого плеча, из которой выходила его орехово-коричневатая плотная шея; веерообразная борода и седые волосы сверкали в сценическом освещении.

Вейннобел с места в карьер объявил: да, страстно отстаиваемые профессором Эйхенбаумом взгляды спорны, но ведь и говорит он о вещах непростых. Те, кому не по нраву его позиция в споре о врожденном и приобретенном, наверняка восхищаются его позицией против загрязнения окружающей среды, а в этом вопросе многие из его давних предостережений оказались пророческими. Университет – место для дискуссий и споров, и отрадно видеть, что собралось так много людей, чтобы послушать независимого мыслителя, истинного ученого-экспериментатора и ярого полемиста.

Вейннобел сел, и тут раздался барабанный бой. Эйхенбаум тяжелым шагом вышел на трибуну и взял микрофон.

– Я буду поговорить о стаях, группах, косяках, стадах и индивидуумах… – произнес он.

На этом заключительное выступление конференции, можно сказать, и завершилось, потому что дальнейшее потонуло в вое и криках зала, а снаружи двинулись участники марша Джонти Сёртиза – пели, кричали, приплясывали и музицировали. Организовано все было так, чтобы они шли волнами, со всех сторон, из лагеря и из деревни. Наряжены они были кто во что: вакханки и оловянные солдаты, палачи в масках и карнавальные бесы, эльфы, ведьмы и волшебники, носатые персонажи комедии дель арте. Грохотали барабаны, гремели тарелки, звучали свирели и гитары. Несли плакаты: «Долой учобу», «За идеи Мао», «Свободу траве», «Умойся дождем», «Свобода слова – фетишизм», «Вздернуть верхушку», «Никакой грамматики, никакой математики», «Нет вивисекции».

Они пели:

Один – это много, много – один.

Тень на солнце, ветер с вершин.

Я стрелок и стрела, я один – меня много.

Убью – воскрешу, так какого вам бога?

И еще:

Фигуры в белом с сердцем из металла,

За ширмой стен, с надвинутым забралом

Творят из стали смерть стальною дланью,

Скрывая солнца свет, небес зерцало.

В лесах же, под дождем, слепым от солнца,

Танцуют дети – молодая кровь!

Распевали и песню толкиновских древолюдей – энтов:

На Изенгард! Его оплот могуч и холоден, как смерть!

На Изенгард! Вперед! Разрушим каменную твердь!

Теобальд Эйхенбаум врос в пол, стиснул микрофон и заговорил громче:

– В современной культуре молодые люди вырастают слишком инфантильными, и дети начинают воевать с отцами, как будто они разной породы…

Но его едва ли расслышали. На сцену полетели яйца, тухлые и свежие, фрукты, книги, пара камней и причудливые сплетения из цветочных оберегов, венков из брионии и паслена, сухой травы и полыни, полевой гвоздики и жухлых маков.

Демонстранты ворвались в зал. Чуть позади, как бы