Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт
Он закончил свое выступление простым и ясным обобщением того, что, по его мнению, представляет собой современное знание о деятельности мозга. Теперь нам известно, что нервная система активируется химическим набором сигналов, а также двумя другими, уже известными формами кодирования – сложной геометрией молекулярных связей и симметрий и временной последовательностью электрических нервных импульсов. Раньше это называлось отрицательной энергией, а теперь известно как потенциал действия, биопотенциал.
Он рассказал о последних исследованиях химических сигналов и кодов, об их распространении все дальше от мозга, например в кровотоке. Он рассказывал, как химические сигналы вносят разнообразие в синаптические связи с одинаковой геометрией, – и от обилия терминов Фредерика потеряла нить мысли.
О чем он говорил, она понимала: это было ясно и интересно, но что именно он говорил – тут сказалось ее невежество, тупое, непроходимое. Она знала слова – нейрон, синапс, дендрит, – и они ей нравились, потому что она понимала их происхождение. Человеческий мир – включая, возможно, кое-кого из ее предков – изобрел микроскопы и телескопы, препарировал ткани и идентифицировал клетки, и, если бы завтра все это исчезло, она бы не знала, с чего начать, хотя смогла бы, скажем, записать по памяти довольно значительную часть «Потерянного рая» (где бы ни базировалась ее память и как бы ни работала).
Электричество, химические сообщения, геометрия.
Материя мысли.
Кто-то пропихнул ей под ноги коричневый сверток с подписью: «Чем подтираться. Открой на свой страх и риск». Его пинками переслали сюда с другого конца ряда. Она подняла. Внутри оказалась брошюрка Эйхенбаума. Первая партия расходилась по назначению.
Вечером первого дня конференции состоялся ужин. В университетском городке студенты устроили сходку, не очень людную, разошлись мирно. Статья-подтирка попала и к Ходжкиссу, и он спросил у Вейннобела, не поговорить ли с Эйхенбаумом. Решили подождать до завтра. Сотрудники университета понятия не имели, откуда берутся копии.
Утром обнаружилось, что статуи короля и королевы работы Генри Мура варварски испорчены. Ночью кто-то от души побаловался темно-красной краской. У монарших особ вокруг шеи красовались широкие кровавые полосы, похожие на ленты, которые с вызовом носили французские аристократки в период Реставрации, изображая гильотинированных при Терроре. С этих лент стекала краска-кровь. Расколотый шлем короля был расписан под кровавый петушиный гребень. Бронзовые бедра королевы тоже были в краске, как будто у нее было кровотечение – лужицы, липкие на ощупь. А на каменной скамье была нарисована ладонь, белым цветом, длань Изенгарда, с красными ногтями. И эльфийским шрифтом: «Вас предупредили».
Лук почти всю ночь переделывал свой доклад. Студентам он всегда советовал так не делать. Удалил несколько уравнений, которые так мучительно выводились, но без которых многое теряло смысл. Он впопыхах добавил несколько общих слов о человеческом обществе, хотя обычно на этот счет рассуждал осторожно. Посмотрел на себя в зеркало и взялся ножницами подравнивать бороду, воинственно заостряя. Утром надел было костюм, но потом снял. Вместо него надел черный рубчатый свитер и черные вельветовые брюки. Вроде аккуратно, но уж прямо как балетный танцовщик. Наконец накрутил вокруг шеи батистовый шейный платок с рисунком в виде павлиньих перьев. Они были изумрудного цвета, с вкраплениями насыщенной берлинской лазури; павлиньи глазки были белые, с крошечными фиолетовыми пятнышками посредине. Перья разворачивались на густо-малиновом фоне. Лук завязал все это великолепие на шее и отправился в Театр. Он знал: выступление обязательно пойдет не так. В доклад вложено столько сил, но он обречен на фиаско.
В зале был аншлаг: присутствовали и Вейннобел, и Пински, и Эйхенбаум, и телевизионщики. Лук прошагал на сцену и объявил, что будет говорить о том, что давно озадачивает добросовестных специалистов в области популяционной генетики. Как и почему развивалось половое размножение, хотя существуют и другие методы самовоспроизводства и передачи генов, которые, в согласии со строгой дарвиновской теорией, являются функцией организмов и с биологической точки зрения не так трудоемки. Мы свыклись с мыслью, что размножение означает секс – что дети рождаются у родителей, – и даже не задумываемся, что на клеточном уровне количество этих самых клеток уменьшается. В ходе данного процесса из двух клеток получается одна – зигота. Почему бы женщине не отдать предпочтение партеногенетическому размножению, при котором передается больше ее генов?
Он обосновывал свои доводы изящными схемами и слайдами, демонстрирующими необычайную плодовитость тли. Он говорил о диффузии и территориях, о разлетающихся семенах и ползающих червях, о вязах и устрицах, о тлях и коловратках, о сидячих организмах вроде клубники и кораллов. Говорил бойко и ясно. Экспромтом шутил. Рассказывал, какое бремя это мужское начало, цитировал письмо Чарльза Дарвина сыну: «Вид пера в павлиньем хвосте всякий раз вызывает у меня тошноту». В зале засмеялись. Он же чувствовал, что смех и внимание аудитории сближают его с ней, словно он плетет электрическую паутину. Он рассказал о своих исследованиях слизней, о румяных Arion rufus и черных Arion ater, одни ползают с южной стороны, другие – с северной, одни агрессивны и разделены на два пола, другие кроткие и размножаются клонированием.
Говорил он горячо, резко, упоминал, не особенно напирая, пока не изученное и непонятное, отчего его доводы звучали не так категорично. Речь, разумеется, не о том, что секса быть не должно, – эта форма воспроизводства может как-то измениться, – но факт остается фактом.
Он остроумно прошелся насчет теории альтруизма – отбор, мол, подтверждается на уровне групп, существа, мол, могут действовать «на благо вида». Он терпеливо, рассудительно, задорно объяснял, что соперничество между организмами имеет место в пределах небольших групп и с помощью механизмов непосредственного выживания, а значит, самопожертвование ради идеи – это нонсенс. Если ты отдаешь свою жизнь за другого, говорил он, все твои альтруистические гены уничтожаются вместе с тобой, разве что у этого другого окажется столько же таких генов, что и у тебя. Нам такие рассуждения не по душе: мы выросли с верой в самоотречение, в то, что надо подставить другую щеку, и вера эта, как кто-то думает, дарована нам Отцом, сущим на небесах, или языческими божествами.
Возразят, продолжал Люсгор-Павлинс, вспоминая Фредерику и ее свербящую мысль, что воображаемые паутины реальны, – возразят, что, если идея удержится на долгое время, у нее появляется здоровая цепкость. И можно утверждать, что религии и нравственные учения выживают в мире, потому что подобны более крупным организмам, борющимся за существование. Можно утверждать, что христианство распространилось и стало мировой религией, потому что было лучше приспособлено к выживанию, чем манихейство. В первом приближении – справедливо: строгое манихейство
