Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
В один из дней я на велосипеде еду домой от бабушки и дедушки. На мне белая юбка плиссе, в которой я ходила на первое свидание с Эриком. Дома я обнаруживаю на ней потеки крови и до смерти пугаюсь. Бегу к маме вся в слезах. Я нуждаюсь в ней, она найдет, где я поранилась, откуда у меня идет кровь. Мама дает мне шлепка. Это такая венгерская традиция – шлепнуть девушку, когда к ней первый раз в жизни приходят месячные. Но я ничего не слышала ни о каких месячных, вообще ничего. Я достаточно хорошо знаю свое тело, чтобы посылать его в воздух, делать прогибы и крутить колесо, но при этом не знаю ничего о своих месячных, своей анатомии, своей женской природе.
«Смотри теперь не залети», – говорит мне Магда. За уколом в ее голосе мне слышится предостережение. Ставки в игре повышаются. Теперь даже мое тело и то способно предать меня.
В марте, через семь месяцев после папиного ареста, я возвращаюсь из школы и вижу, что он сидит с мамой за нашим кухонным столом.
«Папа!» – кричу я. Бросаюсь в его раскрытые объятия. Он усаживает меня к себе на колени, как маленькую, утыкается носом в мой затылок. Жизнь вернулась в нашу семью.
И все же меня распирают вопросы. «Что они заставляли тебя делать? – спрашиваю я. – Они потом снова заберут тебя?»
«Дицука, – сердито говорит мне мама, – папа вернулся домой, и мы благодарны судьбе. Дай же ему отдохнуть».
«Илонка, – возражает ей папа, – она уже не ребенок».
Он спускает меня на пол и жестом приглашает сесть за стол напротив него. А маму просит подогреть мне какао. Прикуривает сигарету. Я вижу его руки, потрескавшиеся, огрубевшие, с негнущимися, словно онемелыми, пальцами.
«Есть вещи, – начинает папа, – которые я ни за что тебе не расскажу. Это мое бремя. И нести его я буду в одиночку. Я никогда не повешу тяжесть своих воспоминаний на твои детские плечи». Его голос надламывается. Он глубоко затягивается, выпускает облако сизоватого табачного дыма, который тут же смешивается с паром над моим какао. «Зато я расскажу тебе, что временами меня охватывало такое отчаяние, а жизнь казалась такой бесполезной, что я хотел умереть».
Мама резко втягивает носом воздух и бросает на папу предостерегающий взгляд.
«Перестань, – отвечает папа на ее невысказанный упрек. Он поворачивается ко мне. – Дицука, кругом свирепствует война. Повсюду витает угроза смерти. И очень заманчиво сдаться, поднять лапки. И вот что я тебе скажу, а ты слушай хорошенько, потому что больше повторять не буду: когда все обернется самой черной стороной, я заклинаю тебя, умоляю тебя, – по впалым папиным щекам катятся слезы, – всегда выбирай жизнь».
Потом папа тушит сигарету и поднимается. «Пойду-ка я прогуляюсь немного», – говорит он. Наверное, он хочет повидать знакомых, своих закадычных дружков-бильярдистов, или выиграть монету-другую, поболтать и побалагурить. Мне и в голову не приходит, что у папы может быть еще кто-то, кого ему не терпится повидать, что есть иная причина, почему мама быстро опускает голову. Но я успеваю заметить на ее лице гримасу боли.
Проходит несколько недель с папиного возвращения домой, и сегодня я сижу на синем гимнастическом мате, разогревая мышцы положенными упражнениями: тяну носки, сгибаю-разгибаю ступни, разминаю мышцы ног, рук, шеи и спины. Я снова чувствую себя собой. Я больше не та косоглазая недомерка, которая стеснялась назвать свое имя. Я больше не та дочь, которую угнетает страх за свою семью. Я балерина и гимнастка с сильным, гибким телом. Я не так красива, как Магда, и не так знаменита, как Клара, зато у меня есть мое тело, выразительное и пластичное, и его многообещающий расцвет – то единственное, что мне по-настоящему нужно. Моя подготовка и мастерство открывают передо мной широкие возможности. Лучших спортсменок нашего гимнастического класса отобрали в команду, которая готовится к Олимпиаде. Правда, из-за войны Олимпийские игры 1944 года отменили, но это дает нам больше времени подготовиться к соревнованиям.
Я закрываю глаза и делаю наклоны, стараясь коснуться пальцев сначала одной в струнку вытянутой ноги, потом другой. Подруга тихонько подталкивает меня носком, желая привлечь внимание, я поднимаю голову и вижу, что ко мне направляется тренер. Это к ее дому я часто наведывалась, в ее окна пыталась заглянуть. Это моя наставница, которую я почти боготворю.
«Эдитка, – зовет она, подойдя к моему мату, – на пару слов». Ее пальцы легонько скользят по моей спине, когда она увлекает меня в коридор.
Я смотрю на нее ожидающе. Наверное, она отметила, как я прибавила в опорном прыжке. Или хочет, чтобы я после тренировки провела с девочками упражнения на растяжку. Или даже пригласит меня на ужин. Я на все готова согласиться еще прежде, чем она выскажется.
«Прямо не знаю, как тебе сказать», – начинает тренер. Она изучающе смотрит на меня, потом переводит взгляд на окно, озаренное лучами заходящего солнца.
«Что-то с сестрой?» – выпаливаю я, прежде чем осознаю весь ужас представившейся моему воображению картины. Мама поехала в Будапешт, чтобы побывать на концерте, где будет выступать Клара, а после собиралась привезти ее домой на Песах. А теперь тренер мнется в нерешительности, боясь посмотреть мне в глаза. Я холодею от страха, вообразив, что их поезд сошел с рельсов. Правда, они собирались вернуться несколькими днями позже, но никакой другой трагедии, кроме крушения поезда, мне не представить. Даже притом что сейчас идет война и может случиться все что угодно, первая моя мысль – что трагедия случилась по вине техники, что она вызвана человеческим фактором, но не злой человеческой волей. Хотя я в курсе, что некоторые преподаватели из консерватории Клары, и не только евреи, уже покинули Европу из страха перед грядущими событиями.
«С твоими родными все в порядке», – говорит тренер, но ее тон меня не успокаивает. «Эдит, – снова обращается она ко мне, – не я приняла это решение. Но так уж вышло, что именно я вынуждена сообщить тебе, что твое место в олимпийской команде отдадут другой гимнастке».
К горлу подступает тошнота. Тело вдруг кажется мне чужим. В голове бьется вопрос: «Что такого я сделала?» Я лихорадочно перебираю в уме месяцы напряженных тренировок, стараюсь вспомнить, в чем и когда провинилась. «Не понимаю», – произношу я вслух.
«Дитя мое», – говорит она и теперь смотрит прямо мне в лицо, и от этого мне делается только хуже, потому что я вижу, что она плачет. Но сейчас, когда мои мечты безжалостно разрывают так же, как в мясной лавке разрывают газету, чтобы завернуть кусок мяса, я не желаю испытывать к ней жалости. «Скажу тебе как есть. Все дело в твоем происхождении, вот почему ты больше не подходишь для команды».
Я вспоминаю, как в детстве дети плевались в меня и обзывали еврейским отродьем, вспоминаю моих друзей-евреев, которые больше не посещают школу, чтобы избежать травли, а уроки слушают по радио. «Если в тебя плюются, плюйся в ответ, – наставлял меня папа. – Так всегда и делай». Не плюнуть ли мне в тренера, раздумываю я. Но поквитаться с ней за это убийственное известие означало бы, что я смирилась с ним. А я не желаю его принимать.
«Я не еврейка», – говорю я.
«Мне жаль, Эдитка, – вздыхает она. – Мне очень, очень жаль. Но все равно я хочу, чтобы ты посещала нашу студию. Я попросила бы тебя потренировать девушку, которая заменит тебя в команде». И снова она ласково поглаживает мою спину. Через год спина у меня будет сломана в том самом месте, где сейчас меня касаются ее пальцы. Через несколько недель сама моя жизнь повиснет на волоске. Но я еще не знаю этого и, стоя здесь, в коридоре своей обожаемой гимнастической студии, чувствую, что моя жизнь уже кончена.
Следующие несколько дней после того, как меня исключили из олимпийской команды, я никому не говорю о том, что случилось, даже
