Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
Мама теперь орудует на кухне: упаковывает продукты из наших скромных запасов, всякие кастрюли, плошки. На самом деле эта захваченная ею из дома провизия – пригоршни муки, немного куриного жира – поможет нам продержаться следующие две недели. Папа тем временем кружит по спальне и гостиной, хватается за книги, подсвечники, одежду, что-то откладывает в сторону. «Одеяла неси», – кричит ему из кухни мама. Будь у папы в заначке хотя бы один птифур, он прихватил бы и его только ради удовольствия потом вручить мне, увидеть проблеск радости на моем лице. Слава богу, мама более практична. Еще девчонкой ей пришлось заменить мать своим младшим сестрам и братьям и заботиться о том, чтобы они не голодали в долгие месяцы невзгод. И я представляю, что сейчас, торопливо пакуя продукты, мама говорит себе: «Бог свидетель, я больше никогда не буду голодать!» Пускай она делает полезное дело, но все-таки мне хочется, чтобы мама бросила возиться с продуктами, с этим нашим жизнеобеспечением, вернулась в спальню и помогла мне одеться. Или хотя бы окликнула меня. Сказала бы, что надеть. Сказала бы не переживать. Сказала бы, что все будет хорошо.
Солдаты топают, с грохотом опрокидывают винтовками стулья в гостиной. Живей! Пошевеливайтесь! А во мне поднимается злость на маму. Случись что, она первым делом бросится спасать Клару и только потом меня. Ей важнее перебирать продукты в кладовке, чем взять меня за руку и разогнать страхи, осаждающие меня в темноте этого мрачного утра. И я понимаю, что должна сама найти свой талисман, свою опору. Несмотря на промозглый холод апрельского утра, я надеваю тоненькое голубое платье из шелка, которое было на мне в мой день рождения, когда Эрик поцеловал меня. Разглаживаю пальцами складки. Застегиваю узкий голубой замшевый ремешок. Я буду носить это платье, чтобы однажды Эрик снова смог меня обнять. Так я по-прежнему буду чувствовать, что желанна, что я под защитой и готова вернуть себе свою любовь. А если замерзну, мурашки станут мне символом надежды, напомнят, что я верю во что-то лучшее, более глубинное. Я представляю себе Эрика и его родных: как и мы, они сейчас одеваются и в потемках спешно собирают вещи. Я чувствую, что он сейчас думает обо мне. Поток энергии заливает меня от макушки до пят. Я закрываю глаза и обнимаю себя за плечи, чтобы отблески этой вспышки счастья и надежды согревали меня и дальше.
Уродливая реальность грубо вторгается в мои грезы. «Уборная у вас где?» – рявкает солдат Магде в лицо. И моя сестра, эта прирожденная командирша, эта острая на язык кокетка, вдруг съеживается под его свирепым взглядом. Мне и в голову не приходило, что она способна испугаться. Еще ни разу не бывало, чтобы она упустила случай кого-то поддеть, высмеять на потеху публике. Она ни в грош не ставила никакое начальство, никакие авторитеты. В школе она демонстративно не вставала с места, когда в класс входил учитель. «Элефант», – однажды окликнул Магду по фамилии невысокий школьный математик, желая сделать ей выговор. Сестрица встала из-за парты и, поднявшись на цыпочки, воззрилась на него сверху вниз. «Ах, так вы уже здесь? – спросила она, прикинувшись удивленной. – А я-то и не заметила». Но сегодня у нас в доме люди с автоматами. Это отбивает у Магды всякую охоту нагрубить им или взбунтоваться. Она лишь слабо указывает в конец коридора. Солдат отталкивает ее с дороги. У него в руках оружие. Ему не нужно других доказательств, что он здесь власть. Теперь до меня начинает доходить, что, как бы плохо ни было сейчас, всегда может стать еще хуже. Что каждый миг таит в себе угрозу насилия. Никому из нас не дано знать, когда и от чего ты сломаешься. И не факт, что послушание тебя спасет.
«На выход. Живо. Пора вам кое-куда проехаться, тут недалеко», – говорят нам солдаты. Мама закрывает чемодан, и отец подхватывает его. Мама застегивает серое пальто и вслед за старшим офицером первой выходит на улицу. За ней иду я, потом Магда.
Прежде чем сесть в фургон, ожидающий нас на краю тротуара, я оборачиваюсь и вижу, как папа последним покидает наш дом. Он стоит лицом к дверям с чемоданом в руке, ни дать ни взять полуночный путешественник, и шарит по карманам в поисках ключей. Солдат выкрикивает короткое ругательство и лягает пяткой дверь квартиры, распахивая ее настежь.
«Валяй, – говорит он, – взгляни еще разок напоследок. Полюбуйся».
Папа всматривается в темный проем двери. В первый момент он теряется, не понимая, то ли солдат сжалился над ним, то ли, наоборот, хочет уязвить побольнее. Тот пинает папу в колено, и папа прихрамывая идет к фургону, уже набитому другими еврейскими семьями.
Я разрываюсь между желанием защитить родителей и горьким сожалением, что они больше не способны защитить меня. «Эрик, – молю я мысленно, – куда бы нас ни везли, помоги мне найти тебя. Не забывай о нашем будущем. Не забывай нашу любовь». Магда не произносит ни слова, пока мы сидим рядышком на жесткой скамье фургона. В коллекции моих сожалений одно сияет ярче прочих и никак не отпускает: почему я тогда не взяла ее за руку?
Когда занимается день, наш фургон ползет вдоль ограды Якабского кирпичного завода, что располагается на окраине города. Нас высаживают и загоняют внутрь. Мы – счастливчики, потому что нас привезли сюда в числе первых и нам достаются сушильные сараи. А между тем подавляющему большинству из почти двенадцати тысяч евреев, свезенных сюда со всего города, придется дневать и ночевать под открытым небом. Всем нам предстоит спать на полу или голой земле. Укрываться своими пальто и дрожать от холода стылыми весенними ночами. Затыкать уши, чтобы не слышать воплей тех, кого за самую малую провинность избивают резиновыми дубинками в центре лагеря. Здесь нет водопровода. Воду привозят в ведрах на конных повозках, и на всех ее никогда не хватает. На первых порах мы еще обходимся местными скудными пайками, дополняя их оладьями, которые мама печет из прихваченных домашних припасов. Но уже через несколько дней недоедание дает о себе знать, и сосущие боли в желудке преследуют нас неотступно. Магда замечает в соседнем бараке свою бывшую преподавательницу гимнастики, та пытается выкормить в этом голодном кошмаре новорожденного. «Что мне делать, когда кончится молоко? – горестно вопрошает она. – Мой малыш и без того все время плачет и плачет».
Лагерь простирается по обе стороны улицы. К нам согнали евреев из нашей части города. Мы узнаём, что здесь, на кирпичном заводе, держат всех евреев Кашши. Мы встречаем соседей, владельцев ближайших лавок, учителей, друзей. Но дедушка и бабушка, чей дом в получасе ходьбы от нашего, в нашу часть лагеря не попали. Друг от друга нас отделяют ворота и стерегущие их охранники. Нам воспрещается выходить за пределы нашей части лагеря. Но мне удается умолить охранника, и он разрешает сбегать на ту сторону поискать бабушку и дедушку. Я иду вдоль бараков – по сути, это просто навесы без стен – и тихонько зову их по имени. Пока я хожу туда-сюда по рядам навесов, под которыми теснятся еврейские семьи, в полном составе загнанные сюда, я зову еще и Эрика. Я твержу себе, что это вопрос времени, что рано или поздно я все равно найду его или он найдет меня.
Но я не нахожу ни его, ни бабушки, ни дедушки. Я думаю о вещах, более чем далеких от положения, в каком я оказалась сейчас, и вместе с тем почему-то важных: я думаю о кукле, о своей любимой Малютке, которую оставила дома на кровати. Здесь, в лагере, она не принесла бы нам никакой пользы. Из всей массы оставленных нами пожитков лучше всего думать о еде, об одеялах, о предметах, которые мы смогли бы здесь использовать. И все равно больше всего я грущу о своей бедной, брошенной в одиночестве кукле. Я тешусь надеждой, что Малютка попадет в руки к какой-нибудь девчушке, та прижмет ее к груди и увидит, как распахиваются ее зеленые глазки.
В один из дней, когда в лагерь прибывает водовозка и все кидаются
