Сапсан - Джон Алек Бейкер
30 марта
До двух часов накрапывал дождь, а потом начался ливень, и поднялся туман, и сквозь него просеивался водянистый свет. В три часа я нашел сапсана; он сидел на вязе недалеко от Северного леса. Из-за сырости он был большим и взъерошенным; он не смог бы улететь далеко. В половине четвертого снова полил сильный дождь. Сапсан терпел его до тех пор, пока не промок насквозь, и тогда полетел к дуплистому дереву и забрался в дупло, чтобы укрыться от ветра. Когда дождь перестал, сапсан медлительно и грузно опустился к стерни, на которой кормились воробьи. Они поднялись, только когда он налетел прямо на них. Он легко поймал одного воробья и отнес его к вязу, чтобы там съесть. Его медлительный грузный полет был точь-в-точь вороньим, и воробьи не распознали в нем хищника.
Выглянуло солнце, и сокол принялся сушить перья. С юга надвигалась гроза. В трескучей мгле я потерял сокола из виду. Из сиреневой тучи полил дождь, и ветер перешел в бурю. Мимо меня, подпрыгивая при каждом всполохе молнии, пробежал горностай. В зубах он нес мертвую мышь.
Когда дождь затих, над мокрой травой поднялся туман. Повсюду пузырилась и рябила вода, но в медленном течении реки она находила успокоение. Сокол улетел. В ранних сумерках стенали домовые сычи.
31 марта
Рассвет был промытым и свежим, только на востоке рассеивался туман, только в небе висели редкие облачка. Припозднившаяся сипуха пролетала над рекой – белая птица и ее черное отражение. Сапсан скользнул над ней и спикировал. Отражения дрожали и сталкивались, как если бы водную гладь разрывала щука. Сова уворачивалась проворно, как чибис, но летела гораздо быстрее; мазки свинцовых белил мелькали над зелеными полями. Сапсан прекратил погоню, набрал высоту на едва прогревшемся воздухе, закружил на восток; сова скрылась в темноте дупла.
Два малых пестрых дятла залетели в лиственничную рощу. Оттуда раздались их резкие, слегка приглушенные вопли. Они звучали смазанно и хрипло, на натужных выдохах; ворчливое сдавленное ржание. Дятлы сидели на высокой ветви, в футе друг от друга, шипели и колотили друг дружку крыльями. Потом отступили, приняв балетные позы. Они встали прямо, развели в стороны листовидные крылья, показав волнистые пестрины на бледных подкрыльях, и направили клювы вверх. Они походили на диковинных доисторических бабочек, которые в душных джунглях уселись на огромном древовидном папоротнике. Один дятел перелетел на сухую иву. Он замедлился в самое последнее мгновение и вцепился в ствол ивы так, будто на его крупных лапах были присоски. Белые полосы светились поперек его темной овальной спины божьей коровки. Спина выглядела так, будто птица прислонилась к окрашенной стремянке и каждая крошечная перекладинка оставила след. Дятел барабанил по сухому стволу долгими дребезжащими очередями, делая лишь короткие паузы. Клюв отскакивал от дерева слишком быстро, чтобы можно было разглядеть отдельные удары; содрогающаяся голова казалась размытой. Эта дробь была чуть медленнее, чем у большого пестрого дятла. Она звучит выше и в конце обрывается, а не затихает постепенно. Со временем эти дроби можно научиться различать. Ухо всегда учится быстрее, чем глаз.
Отбарабанив, дятел стукнул по дереву еще раз десять – медленно, выразительно и очень громко. Он запрокидывал голову и, выпрямляя лапы во всю длину, отклонялся далеко назад. На другой стороне ствола сел второй дятел. Оба на минуту замерли. Потом второй дятел агрессивно замахал крыльями, прогнал первого и занял его место на аба-вуа[60]. Когда малый пестрый дятел подолгу барабанит, его дробь несколько напоминает песню козодоя – как резонансом, так и частотностью. Звук, без сомнения, создается механически – клювом, строчащим по сухой древесине, но он может и каким-то образом отражаться от сиринкса[61]. Это объяснило бы невероятную громкость стука. Самая звучная дробь получается, когда кончики надклювья и подклювья широко разведены.
Пеночки-веснички и теньковки тихонько пели в зеленом сумраке лесистых холмов. Большая голова серой неясыти проскакала вдоль пихтовой посадки. Жужжащая насекомая теплынь окуривала синие тени. Я видел между деревьями малые поля и темную впадину реки. Явился сапсан – он пикировал на чайку. Они неслись, как на кинопленке, мелькая между деревьями, а потом их срéзало темнотой.
На эстуарии было тихо; ни соколов, ни добычи. На болотах перекликалась пара чибисов; самка сидела в траве, а самец пел в токовом полете. Он летал, как безумный клоун, кувыркался рыже-черно-белым клубком. Казалось, что его крылья колесом катились по земле, как лопасти ветряной мельницы. Они изгибались, как плавники, махали по сторонам, как щупальца, когда он кувыркался, взмывая и падая, запутываясь в воздухе.
2 апреля
Весенний вечер; воздух мягкий, просторный; он пахнет мокрой травой, свежей землей и агрохимикатами. Птицы поют меньше. Многие мартовские певчие птицы были в этих краях пролетом и уже вернулись на север. Большинство черных дроздов и полевых жаворонков улетели, но на деревьях у реки еще сидит сотня рябинников. Тростниковые овсянки вернулись на свои гнездовые территории. Каменки звездами рассыпались по темно-коричневой пашне. У реки лежат две жертвы сапсана. Обе – вяхири. Один вяхирь почти не тронут; рыбьи глаза еще светятся напряженной, истовой синевой. Другой как следует обглодан. Он лежит посреди плавней на большой куче собственных выщипанных перьев. Все, что осталось от птицы, – каркас из полых костей.
Мимо проносится деревенская ласточка, пурпурная на фоне ревущей белизны плотины, синяя над зеленой гладью реки. Как часто бывает весенними вечерами, рядом со мной не поет ни одна птица, а вдалеке каждое дерево и куст звенит песней. Похоже, что я, как и все люди, ношу с собой обруч раскаленного железа, сотня ярдов в поперечнике, и этот обруч выжигает все живое. Но если я замираю, он остывает и постепенно исчезает. Семь часов вечера. Под вязами и боярышниками уже наступили сумерки. Птица низом летит над полем, прямо на меня. Словно сова, она скользит над высокой травой. Низкий киль ее грудины касается травы, на лету раздвигает стебли. Крылья бьют легко, задираются высоко, кончики крыльев почти сходятся за спиной птицы. Широкая голова похожа на совиную. Ее тихий скрытный пролет над затененным полем волнительно мягок. Птица глядит вниз, в траву, но изредка поднимает голову, чтобы уточнить направление. Она приближается, и я вижу, что это охотящийся сокол, самец сапсана. Он хочет поднять куропаток, для того и летит так низко.
Он замечает меня и отклоняется вправо, взлетает на высокий шершавый вяз. Бледные лучи уходящего солнца освещают широкую спину; она блестит, как парча с золотой нитью. Сокол бдителен, алчен, подвижен. Вскоре он мягко ныряет и, беспорядочно маневрируя, уходит на северо-восток. Он садится на провод недалеко от поля и сидит там четверть часа. Он то и дело оглядывается через левое плечо, сидит очень прямо и настороженно – громоздкий силуэт в опускающихся сумерках. Потом он низко и быстро пролетает над пашней, за деревьями, и набирает скорость долгими рассекающими махами крыльев. Весенние сумерки; над стальной рекой скрипят крылья летучих мышей; совы лемурствуют и кричат по-кроншнепьи[62].
3 апреля
Теплый день. Ветер постепенно разогнал светлый утренний туман. Облака образовались, но скоро распались обратно на синеву. Рыжая вечерница полчаса кружила над рекой, охотясь на насекомых и попискивая. Солнце светило на ее пушистую коричневую спинку и длинные мохнатые уши. Мне не удавалось найти сапсана.
В Южном лесу шумели большие пестрые дятлы.
