Сапсан - Джон Алек Бейкер
По коре бука просеменил поползень. Он был совершенно незаметен, пока его песня не зазвенела переливчатым «кви, кви, кви, кви». Его спина сливается с корой, а грудка походит цветом на сухой буковый лист. Потом он пропел громкую пронзительную трель. Звук получался дрожащим, механическим, словно дятел стучал по музыкальному треугольнику.
В начале апреля везде, где только растут грабы, появляются певчие стаи зеленушек. Одна такая стая сонно гудела, лениво щебетала в светлом подлеске Северного леса. Некоторые зеленушки кормились в густой прелой листве вместе с зябликами, большими синицами, черноголовыми гаичками и зарянками. Все это скопище то и дело, сухо шелестя крыльями, взлетало на деревья, а потом по запыленной лестнице солнечных лучей тихо спускалось обратно. Желтый свет мелко рябил от птичьих теней. Летающие стаей птицы будто нанизаны на одно длинное нервное волокно. Они чрезмерно отреагируют на малейшее движение или изменение света. Вдруг среди стаи я увидел дубоноса, массивного и повелевающего, с тяжелым желтым клювом, подобным носу ледокола – будто кабанчика, а не птицу. Он подал голос: громкое отрывистое «цинк», одновременно шипение, и хлопок, и свист. Дубонос исчез. Я стал его искать, но так и не нашел. Я не видел, как он прилетел. Не видел, как он удалился. Как и многие птицы с воинственной внешностью, дубоносы на самом деле осторожны и пугливы.
Густой аромат диких гиацинтов смешался с серным запахом, доносящимся из сада. Самец кукушки летел со стороны реки, неспешно следуя каждому изгибу ручья. Он приземлился в лесу и затянул свою неустанную песню, которую будет петь следующие два месяца. Даже если вы стоите очень близко от кукушки и ясно ее видите, вам все равно будет казаться, что две ее песенные ноты исходят откуда-то издалека. Что вблизи, что на удалении они звучат глухо. Кукушка поет с безумной сосредоточенностью. Глаза по-рыбьи блестят. Рыже-желтая радужка походит на цветную бусину, приколотую к птичьей голове. Самец кукушки – птица навязчивая и блудливая, он вечно распевает свои песни и вслушивается в колокольное завывание своей подруги. Покормившись в лесу, он полетел над полями, и за ним тут же погнался сапсан, который мог поджидать его после того, как услышал и опознал его песню. Кукушка нырнула обратно в лес и больше его не покидала. Соколы убивают и поедают кукушек при первом удобном случае – может быть, потому что считают ее легкой добычей.
Я последовал за сапсаном – им оказался золотистый самец – и пришел к сухому вязу. В течение часа сапсан отдыхал и смотрел в небо. В пять часов он на широких кругах набрал высоту и принялся парить. Его относило на восток, он вскрикивал и смотрел вниз. Он кричал долго – так улетающий сапсан изливает свое горе тому сапсану, который остается. Потом он заскользил прочь, к побережью. Скорость возрастала. Он двигался по необъятной параболе и задолго до того, как закончилось его последнее падение, исчез в суровом ясном свете восточного неба.
Зеленый дятел прокричал и ве́рхом полетел над полями. Сойка летала от одного леса к другому, соблюдая осторожность и перебираясь с дерева на дерево. С октября месяца это была первая сойка, которую я увидел на открытой местности. Длиннохвостые синицы выпрыгивали из живой изгороди и с останков птиц, убитых сапсаном, собирали перья для своих гнезд. Как и я, птицы знали, что последний сапсан покинул долину. У них была свобода, которую я утратил.
4 апреля
Зеленые листья и белые цветы черешен обрамляли зеленую тропу к ручью. Снегири мелькали черными, белыми и алыми комочками, вспыхивали, с хриплыми криками исчезали. А ближе к кромке воды все выцвело, и суша утонула.
Небо было серым, но яркость возвращалась с наступающей водой. Пели жаворонки. Это было лучшее время дня. Из дальних рощ и живых изгородей уже уходили сумерки. Ручьи и заливы были тихими, безмятежными. Птичьи песни и позывки смешивались с шелестом волн. Я пришел искать сапсана. Вчера вечером он улетел из долины. Я думал, что перед долгим перелетом он может задержаться и еще немного поохотиться на побережье. Ветер переменился на северный, день стал промозглым. Но на эстуарии было слишком спокойно, птицы вели себя слишком расслабленно. Без сокола небо было тихим и пустым. На морской дамбе я нашел мертвую черную ворону. Сапсан убил ее несколько часов назад. Черные перья венчали окровавленный скелет. Зловещий клюв, некогда способный проламывать черепа и пронзать глаза, теперь уставился в небо. От птицы остались голова да крылья.
В три часа меня вдруг охватила уверенность, что если немедленно отправиться к побережью в восьми милях отсюда, я найду там сапсана. Такая уверенность озаряет нас редко, но когда она приходит, ее невозможно оспорить – как невозможно оспорить то, что прутик лозоходца клонится вниз. Я пошел.
Дело казалось безнадежным. Холодный северный ветер гнал низкие тучи, свет был совсем плохим. Вдалеке, за солончаками, начался отлив. Поля были такими же серыми, как далекое море. Суша с морем расплющились в бесцветную металлическую пластину. Я люблю запустение, но это было за гранью запустения. Это была мертвенность.
В грязи лежала пеганка, блестящая, как разбитая ваза; черно-зеленая и белая, каштаново-бронзовая, киноварная. С ее грудки были выщипаны перья, с костей сорвано мясо; на внутренностях еще не свернулась кровь. Сапсан кормился недавно; был ли он поблизости? Я взобрался на морскую дамбу и осторожно осмотрелся.
Он был там, меньше чем в сотне ярдов, сидел на проводе, очерченный темным небом. Должно быть, он прилетел туда, пока я был за дамбой. Совсем сонный, он сидел лицом к ветру, дожидался ночи и не хотел улетать. Рядом с ним села просянка и выдавила из себя тонкую надтреснутую песню. Когда я подошел ближе, просянка улетела, а сокол остался. Когда я был в двадцати ярдах, он встревожился. Он сорвался с провода, раз качнул крыльями, повернул и заскользил на ветру. Я побежал по тропе вдоль дамбы и увидел, как он садится на столб забора. Я подходил ближе, а он улетал, перебираясь со столба на столб. Когда забор кончился, он полетел к низкому терновнику на дальней стороне старой морской дамбы.
Скрываясь за низкой заросшей дамбой, я ползу на четвереньках туда, где должен сидеть сокол, и надеюсь, что застану его там. Ломкая сухая трава сладко пахнет. Это весенняя трава, она такая же чистая и колкая, как морская вода. Я зарываюсь в траву лицом, вдыхаю запах, вдыхаю весну. Взлетают бекас и золотистая ржанка. Я лежу неподвижно, пока они не исчезают. Потом снова ползу вперед, ползу очень тихо, потому что сокол слушает. Вокруг опускаются сумерки. Это не краткий приступ зимних сумерек, а долгие медленные сумерки весны. Туман плывет надо рвами, залезает на края полей. Приходится угадывать, где я нахожусь относительно сокола. Еще три ярда, и я решаюсь рискнуть. Очень медленно выпрямляюсь, выглядываю из-за дамбы. Мне повезло. Сокол сидит в каких-то пяти ярдах. Он сразу же меня замечает. Он не улетает, но его лапы вцепляются в колючий кустарник, ребристые суставы напрягаются, мышцы набухают. Крылья опускаются и подрагивают, готовые к полету. Я не двигаюсь и надеюсь, что он успокоится и не отвергнет мой хищный великанский облик. Ветер треплет длинные перья на его груди. Я не могу разобрать их расцветку. В сумерках он кажется намного крупнее, чем на самом деле. Благородная голова склоняется, но потом снова смотрит прямо.
