Сапсан - Джон Алек Бейкер
На исходе дня, перед началом охоты, их облик совершенно другой. Их весенняя песня – восходящая, глуховатая, полная нежной грусти – исполняется на единственной ноте деревянного духового инструмента. Она похожа на крик далекого кроншнепа, услышанный во сне[57]. Через поля и долины совы переговариваются друг с другом, в деревьях сгущаются сумерки. А потом наступает весенняя ночь, пахнущая холодной травой.
Оставив сыча в его чутком сне, я пошагал вдоль морской дамбы к устью эстуария. Тихий свет блестел на отступающей воде. По перепаханному полю проскользнуло нечто змееподобное. Это был горностай; двигаясь страстно и быстро, он по запаху преследовал добычу. Он носился вверх-вниз по бороздам, перескакивал через гряды, возвращался по собственным следам, петлял, извивался, продвигался все дальше вглубь поля, а потом возвращался к его краю. Он пригибался, бросался вперед, прыгал и ползал, дрожа от возбуждения, видя запахи во всех их оттенках. Он походил на человека, ищущего выход из лабиринта. В несколько прыжков он перебрался на болото, и я увидел, как его рыже-коричневая спинка, словно волна, устремилась к пасущемуся кролику. Тот раздулся от болезни и был беспомощен, как увязшая в болоте корова. Горностай не стал его убивать. Кролик выжил, защищенный ужасом своей одинокой смерти.
Пара широконосок приводнилась на заводи, шлепнувшись в воду после долгого торможения. На брюхе селезня светился епископский пурпур. Он плавал, глубоко осев в воде и свесив на сторону тяжелый клюв, похожий на отвисшую щеку бладхаунда; его темно-зеленая голова лоснилась.
На галечном пляже я нашел останки двух вяхирей, которых сапсан убил совсем недавно. Действуя, как какой-то извращенный урод, весенний прилив вывесил обезглавленную тушку морской чайки на витке колючей проволоки возле дамбы. Это была замечательная добыча даже для сокола. Морская чайка обычно весит от четырех до пяти фунтов, а самка сапсана – вполовину меньше. Распотрошенная чаячья тушка весила столько же, сколько нетронутый вяхирь. Эти крупные чайки – беспорядочные, неразборчивые убийцы. Я не сожалел о смерти одной из них.
Стая из двадцати малых веретенников кормилась у воды, вместе с большими кроншнепами и тулесами. Один веретенник очень беспокоился. Он носился над отмелями, бешено нырял и ввинчивался в воздух, размахивал и ударял длинным клювом, как фехтовальщик рапирой. Он летал от одной группы куликов к другой, то падая, то возвышаясь над ними, вспугивал чернозобиков, поднимал с солончаков уток. Казалось, он намеренно изображал нападения хищника. Его действия удивительно походили на охоту сапсана. Если бы я не видел, какой длины у него клюв, то с большого расстояния принял бы его за сокола. По совпадению, час спустя со стороны суши прилетел самец сапсана. Он набросился на куликов точно так же, как это делал веретенник. Потом несколько минут преследовал другого веретенника. Скрываясь за островом, сокол продолжал гнаться за ним.
В четыре часа пара сапсанов парила над эстуарием. Цапля прервала кормежку на мелководье, поднялась и тяжело полетела к своему гнезду. Я ждал, что оба сапсана картинно спикируют на нее, так, как это часто описывается в книгах по соколиной охоте. Но они не спикировали. Самка совсем проигнорировала цаплю. А самец спустился к ней и напал снизу, при этом стрекоча, как обезьянка. Цапля отрыгнула рыбину, и он тут же кинулся вниз. Он нырял еще несколько раз, все пытаясь ухватить рыбину, но безуспешно. Тогда он снова взмыл в небо, воссоединился с самкой, и они на кругах улетели за северные болота.
В конце дня на воде играл лунный свет. Зажигались самые яркие звезды, кричало множество птиц, мерцали над эстуарием огни. На западе горели рыжие облака.
28 марта
Весь день крепчал юго-западный ветер. Теплый, нагретый солнцем утренний воздух восходил к облакам. В одиннадцать часов двести вяхирей с громыханием поднялись из сада, когда с юга прибыл темно-коричневый челиг. Я только что вошел в сад с восточной стороны. Мы встретились у ручья. Час он парил и, перебираясь с дерева на дерево, наблюдал. Он поймал мышь. Ко мне он, казалось, был равнодушен, но когда я двигался, все же держал меня в поле зрения, то преследуя, то залетая выше. Он нашел для меня определение, но я не знаю, какое именно. Может быть, я – его медлительный неуместный спутник, Калибан для его Ариэля[58].
Каждый раз, когда я его видел, он пытался парить, но погода не способствовала этому. Его попытки были неубедительными и робкими. В половине первого он попытался снова. Он поднялся на триста футов, развернулся и заскользил на ветру. Он хотел выйти из глиссады и на кругах набрать высоту, но двигался слишком быстро. Он мелькнул над садом, отвел крылья назад и приземлился на орешник. Еще через полчаса беспокойных перелетов и зависаний он вернулся на живую изгородь. Я сидел, привалившись к яблоне, и рассматривал несчастного сутулого сокола. Солнце припекало, трава была сухой и теплой. Пели полевые жаворонки, в вышине проплывали белые облака. Внизу, у ручья, кричал зеленый дятел. Сокол взглянул на небо, переступил с ноги на ногу, посмотрел вниз, на изгородь, и взлетел. Добычи он так и не нашел. Но он летел очень легко и бодро, его крылья будто плыли по ветру. Он петлял и взвивался, как бекас, касаясь воздуха искусно и мягко, так чтобы цепляться крылом за самые тонкие дуновения.
На нижнем склоне сада есть небольшая ложбина, где не растут деревья, а трава там чахлая и низкая. Ложбина укрыта от ветра, и из нее поднимается теплый воздух. Сокол расправил хвост и крылья, описал над ложбиной длинный медлительный полукруг и повернул на ветру. Он поднимался все выше и улетал прочь. Вскоре он стал черным пятнышком в вышине над северной окраиной сада. После многих недель засад, ожиданий и зависаний он освободился, поплыл, воспарил: он вырвался на свободу.
Внезапный крутой поворот – и он замер лицом к ветру, на высоте тысячи футов. Пять минут он неподвижно провисел в воздухе на напряженных, загнутых назад крыльях; черный якорь, зацепившийся за белое облако. Он смотрел вниз, на сад, и вертел головой – угрожающий, готовый напасть, словно голова змеи, выглядывающая из-за камня. Ветер не мог сдвинуть его с места, тепло солнца не могло его поднять. Он надежно закрепился в небесной расщелине.
Вдруг он сорвался с места, расправил крылья и на медленных кругах набрал высоту. Потом замедлился, нашел равновесие, остановился. Теперь он был песчинкой, похожей на зрачок далекого глаза. Он безмятежно парил. Неожиданно – как если бы резко прервалась музыка – он приступил к снижению.
Скользя вперед, кренясь влево, он снизился на двести футов и замер. После долгой неподвижности он, отклоняясь вправо, спустился еще на двести футов и снова замер. Следуя этому вертикальному зигзагу, опираясь то на одно крыло, то на другое, он медленно спускался по отвесному небосклону. Без колебаний и перестраховок. Просто падал, а потом замирал. Так же паук спускается по своей паутинке, а человек – по канату. Наконец долгий выдох его снижения закончился. Он снова оказался в густом земном воздухе.
Я ожидал, что он будет отдыхать, но над пашней, не желая покидать теплое небо, он снова набрал высоту. Из-за своей неопытности он поднимался медленно. Крылья напрягались и расправлялись до предела, голова тянулась вперед, глаза смотрели вверх. Уже после первого широкого круга он освоился. Расслабившись, он взглянул вниз. Он поравнялся с большим белым облаком и длинными размашистыми кругами полетел на север. Все же ему не хотелось покидать сад, и он отделился от облака. Медленно скользнул обратно, преодолел тысячу футов светлого воздуха и, наконец, уселся на дереве у ручья. Там он отдыхал после сорока минут полета. Он не спал, но когда я подошел ближе, не заметил меня. Он смотрел перед собой. Глаза были открыты, но расфокусированы. Он полетел на юг, двигаясь как лунатик, и зачарованно глядя куда-то вперед. Крылья едва касались воздуха. Солнце освещало его, и он сверкал,
