Комедия на орбите - Инна Люциановна Вишневская
Чьи же тени должны разогнать писатели на дорогах народа?
Тени людей, вчера еще бывших полными сил, молодыми, начинающими это движение, это строительство, это колхозное дело. Не всем дано удержаться на высотах своей молодости, иные скатываются в ригоризм, в консерватизм, в самолюбование, в самовлюбленность, в величавую авторитарность взамен истинной авторитетности. Иные перестают следить за движением нравственности, полагая, будто бы категории морали неподвижны, раз и навсегда установлены, не вбирают в себя житейских перемен, социальных процессов. Но люди эти не враги ни нашего строя, ни нашего народа, ни нашего общества, они только отстали от народа, от общества. Их не судит суд, их судит литература. Но для этого она должна быть человечной, она должна понимать, что место врагов в нынешней конфликтной ситуации в большинстве случаев занимают былые друзья жизни, былые ее строители, былые ее зачинатели.
А раз так, раз в самой конфликтной коллизии произошли столь важные перемены, значит, меняется и сама стилистика искусства. Драма несколько смягчается, уходит жесткость схемы, непримиримость противоречий, беспрекословность осуждения. Проза несколько ожесточается,— подробно исследуя все извивы, все движения «устаревшего» характера, она влечется к решительным финалам. Слишком пристально смотрит проза в душу человека, она имеет право на более суровый приговор там, где он должен быть произнесен.
Современная драма передала в руки современной прозы обостренное чувство выбора. Именно выбор составлял доселе неповторимую специфику собственно драматургии. Ситуация выбора разных дорог, стоящих перед героем, постоянно была источником драмы, тяжких духовных борений, изначалия драматургического конфликта. Еще тогда, когда перед Ильей Муромцем, Добрыней Никитичем и Алешей Поповичем разбежались несхожие пути: пойдешь налево — одно тебя ждет, направо — другое,— тревога поселилась и в эпическом спокойствии былин: куда же идти? День, прожитый без необходимости выбора,— внедраматический день человека, если понимать драму не как стечение внешних событий, но как неизбежность личного самостоятельного решения.
Накал выбора стал особенно яростным в современной, сегодняшней драматургии, так как писатели научились видеть по-своему разумными оба пути, выбираемые тем или иным героем. Накал этот каждый раз падал, когда второй путь, расстилающийся перед человеком, заведомо вел в никуда. Один дорожный знак показывал прямо, другой кричаще и ярко предупреждал об опасности. Выбирать в таких случаях надо было разумное решение, так как другое объявлялось с первых же строк неразумным, глупым. Выбор без выбора — так можно было бы назвать ситуацию многих наших пьес, справедливо забытых сейчас театрами, да и самой историей театра. Право выбора в иных этих пьесах обозначало право быть дураком,— как же иначе назвать человека, который не хочет, чтобы на его заводе работали станки новой марки, чтобы урожай был собран в срок, чтобы люди жили не в холодных землянках, а в хороших, удобных домах? Выбирать в таких пьесах приходилось подчас нечто такое, чего совершенно не нужно было выбирать. По существу, бесконфликтностью в драматургии можно кроме всего прочего назвать еще и это отсутствие сложного, вбирающего все силы души жизнеопасного выбора.
Но за последние годы ситуация выбора стала в нашей драматургии поистине драматической, подлинной, и тот, и другой житейский, психологический, общественный, служебный путь, ведущий от детства в юность, от юности в зрелость, поначалу интересны, самобытны увлекательны. Не случайно А. Арбузов, который и всегда вносил в заглавия пьес категории полемические, так и назвал одну из своих драм — «Выбор», подчеркивая не только суть произведения, но необходимость возвращения к этому естественному изначалию подлинной конфликтности.
Именно такой, раскаленный, накаленный выбор, саму ситуацию решительного, трудного выбора драматургия во многом передала сегодня современной прозе, где герои так же попадают в эти крайние, пограничные перипетии, так же стоят на кромке бушующего океана противоречий, так же идут по краю неведомых и нелегких дорог, так же вздымаются на гребень острейших социальных, психологических конфликтов. Проза Быкова, Белова, Айтматова, Ананьева, Астафьева, Распутина, Васильева, Шукшина, Трифонова, многих других в лучшем смысле этого слова драматична, драматургична,— не случайно целый ряд произведений этих писателей был инсценирован, пришел на современную сцену.
Проза дала современной драматургии свое спокойствие, свою повествовательность, свою неторопливость, свое умение посидеть с человеком не торопясь где-либо на завалинке, на колхозном собрании, в цехе, когда другие уже разошлись. Раньше описательность, повествовательность, неторопливость почитались бедствием для драматургии: мол, у нее своя специфика, мол, ее основа — действие. Но по-разному можно понимать и действие, нынешняя драма понимает его и как лирический подтекст, и как подробный рассказ о событии, и как детальный протокол происходившего, и как небыструю речь очевидца, наблюдателя, комментатора, Автора, становящегося иногда видимым в пьесе, оказывающегося рядом с героями. Интересно, что в заглавия многих нынешних пьес входят слова, связанные как раз со спецификой прозы: «рассказ», «протокол», «повесть», «монолог», «репортаж», «сообщение» и т. д. и т. п. Во всех этих словах есть доля повествовательности, есть желание не торопиться, не понимать драматическое движение лишь как беспрерывную смену картин, эпизодов, поступков, событий.
Тяготение современного общества к бескомпромиссной нравственности, к постижению самых глубин социалистической морали окружает плотной своей атмосферой и жизненный материал, и самую сюжетику, выбираемую и драмой, и прозой, и поэзией. Драматург Макаенок, прозаик Белов с большим основанием могли бы теперь называться не драматургом и прозаиком, что определяет лишь внешние родовые особенности их интересов, но превосходными советскими писателями, ищущими единые характеры, соединенными общим пониманием смысла жизни.
Писатели наши — и среди них Макаенок — все интенсивнее стали обращаться к естественным нормам бытия, к естественному доброму человеку, к категориям нравственного как к категориям жизненного, категориям духовного. Многое роднит макаенковского Цыбульку, макаенковского Колобка, макаенковского Деда из «Святой простоты» с персонажами из произведений Белова, Быкова, Распутина, Васильева. Право, они во многом схожи, макаенковский Колобок и Иван Африканович из «Привычного дела» Белова, другие герои из его же «Плотницких рассказов». Право, они во многом схожи, макаенковский Колобок, макаенковские деды и мечтатели, искатели из «Калины красной», из «Бесед при ясной луне», из рассказа «Даешь сердце!» Шукшина. И вовсе не так уж важно, что одни писатели работают в манере^сатирической, другие — сугубо бытовой, третьи — романтической. Сеичас речь не о стилистическом разнообразии, но об единстве творческого поиска, о едином понимании человека и его нравственных позиций.
Сегодняшние писатели — и среди них Макаенок,— продолжая лучшие традиции русской литературы, лучшие традиции своих национальных литератур, сумели разглядеть в скромном, казалось бы, неприметном человеке личность, сложную, богатую натуру. Сумели увидеть в тихом, незатейливом характере самобытность, величие, несгибаемую духовную стойкость. Сумели поэтически рассказать о простых профессиях, о негероических делах —
