Комедия на орбите - Инна Люциановна Вишневская
Современные наши писатели — и среди них Макаенок — заинтересовались особым типом человека, вроде бы обычного, но в то же время от всех отличающегося. И отличительные эти качества состоят не в каком-либо особом авторитете служебном, не в какой-либо силе физической, не в какой-нибудь внешней представительности. Отличительные качества обычных этих людей состоят в их острой чуткости на хорошие души и хорошие дела, в их особом нравственном чутье, которое нельзя обмануть. Люди эти подчас кажутся чудаками, выбивающимися из массы. Иногда их почитают святыми, не случайно назвал свою комедию Макаенок «Святая простота», иногда их почитают простаками, не случайно назвал Макаенок свою комедию «Святая простота». Это как бы естественные люди, их чудачества — это повышенная естественность, их чудаковатость — это как бы сфокусированная нравственность. В общей массе, где естественность не всегда норма поведения, в общей массе, где высокая нравственность не всегда единственная сфера существования, такие люди выглядят чудаками, простаками, выламывающимися из обычных норм, из обычного быта. Они тихие, эти люди, они скромные, они незаметные, но, как это ни покажется странным, именно они-то более всех заметны, именно они-то очень и очень видны, красочны, привлекательны для взгляда психолога.
И когда наступают серьезнейшие социальные катаклизмы, когда на землю приходят войны, именно подобные люди, прекрасные чудаки, звавшиеся раньше донкихотами, а ныне колобками, приходят на помощь человеку и человечеству. Над ними могли раньше смеяться, но когда выявляются все силы их души, они становятся героями. Очень пристально всматриваются современные писатели — и среди них Макаенок — в эти простоватые, милые, хитровато-народные лица Колобков, Цыбулек, Дедов, Иванов Африкановичей, искусных плотников, рабочих, мечтателей — с тем чтобы за простоватыми этими лицами увидеть неизбывную народную мудрость. А мудрость эта и всегда была сосредоточена не только в богатырских фигурах типа титанического Ильи Муромца, но и в богатырских фигурах типа скромного, насквозь земного, мужиковатого, мужицкого Микулы Селяниновича.
И для того, чтобы как можно полнее расцвели естественные качества человека, для того, чтобы как можно резче обозначилась современная нравственность, людям необходимо, как считают сегодняшние художники — и среди них Макаенок,— заново прикоснуться к Земле. Прикоснуться и ощутить ее, и как трудовую, и как праздничную, и как политую слезами, и как политую кровью, и как политую потом, и как защищенную, и как всегда защищаемую, и как кормилицу, и как подругу, и как возлюбленную.
Противоречит ли подобное представление о том, что человек и земля нераздельны, что высокая нравственность находится в той же ладанке с родимой землей которая всегда с солдатом, с геологом, с космонавтом, противоречит ли все это производственной проблематике времени, производственной теме, столь громко, столь победно звучащей сейчас в нашей литературе?
Нет, думаю, что здесь не видно противоречия, земная основа, земное первородство составляют фундамент всех лучших художественных произведений времени. И поэтому такие, например, сюжетно полярные пьесы, как «Заседание парткома» Гельмана и «Долги наши» Володарского, на деле имеют много общего. Действие одной пьесы происходит на строительстве, действие другой — в деревне, в одном случае персонажи — рабочий и служащие большой стройки, в другом — крестьяне, люди, связанные с колхозной землей. Но различия эти не носят глубинного, принципиального характера. Там, где есть народная точка зрения, там, где герои выступают от имени народа, там все равно говорится о связи с землей, там все равно говорится о земном изначалии личности.
«Затюканный апостол» и «Трибунал» — «странные» комедии Макаенка по праву входят сейчас в ряды первоклассной не только советской драматургии, но и советской литературы, знающей в своих рядах «Оптимистическую трагедию» Вс. Вишневского, «Клопа» и «Баню» Маяковского, «Моего друга» Погодина, «Фронт» Корнейчука, «Таню» Арбузова, многие и многие другие драматические произведения, ставшие классикой советской литературы в целом.
***
Мы разговариваем с Андреем Егоровичем Макаенком часто: в Минске, когда я приезжаю в этот удивительный город — по-военному строгий, петербургски чеканный, размеренный и в то же время добродушный, теплый, открыто-демократический. В Москве, куда Макаенок приезжает встретиться с друзьями, прочитать какому-либо из столичных театров новую комедию, выступить с докладом, представить белорусскую драматургию на очередном съезде писателей, пленуме, симпозиуме.
Мы разговариваем в фойе Театра имени Янки Купалы, где идет в этот вечер спектакль Макаенка, в коридорах Театра Сатиры, где идет в этот вечер комедия Макаенка, в поездах между Москвой и Минском, в новых просторах мраморно-модернового Союза писателей Белоруссии, в зеркальной торжественности Всероссийского Театеального общества на улице Горького, на проспекте Ленина,—словом, повсюду, где могут встретиться драматург и критик, подгоняемые прекрасной суетой трудовой каждодневности.
Мы разговариваем часто о том о сем, и, конечна о деле, которое больше всего на свете любит мой собеседник,— о театре, о драматургии, о сатире, о временам добрых или недобрых к сатирическому писателю.
И многочисленные наши интервью складывались постепенно в единое Интервью, которого не было в такой протяженности, в таком монологическом звучании, в такой именно, а не другой, последовательности вопросов и ответов. Его не было, но оно могло быть и выглядело бы приблизительно следующим образом.
Мы бы встретились с Андреем Егоровичем в Минске, когда шел съезд писателей Белоруссии, в июне 1976 года. Был бы вечер и кончался спектакль Театра имени Янки Купалы «Святая простота». Уже разошлись бы зрители, и опустевший, наполовину погашенный театр глядел молчаливо и требовательно — зачем, мол, остались, зачем тревожите академическую тишину? На сцене еще стояли бы декорации.
И присели бы мы с Макаенком где-то в углу пустого зала, еще полного голосами только что разошедшихся людей… Присели бы мы, и началось Интервью.
— А что думаете Вы, Андрей Егорович о сатире, о комедии, о положении писателя-сатирика в обществе, где нет антагонистических противоречий, в обществе, где нет враждебных друг другу классов?
— Я попробую ответить, — говорит Макаенок [10].— Вернее, даже не ответить, а поразмышлять вслух, поделиться своими любимыми тревожными мыслями. А Вы уж не перебивайте меня, пусть будут не вопросы и ответы, как принято в интервью, а монолог сатирика. Не принято? Ну, ничего, лиха беда — начало.
Что такое сатира? Сатира — это любовь, любовь к жизни, к людям, к солнцу. Любовь, быть может, еще большая, нежели у трагиков, у тех, кто пишет о житейских драмах, кто страдает от несовершенства бытия, кто плачет над негармоничностью человеческой натуры. Я думаю, тот,
