Комедия на орбите - Инна Люциановна Вишневская
Одна из лучших, «странных» пьес Макаенка — «Трибунал», пьеса такая простая и чистая, что, как видно, войдет она в хрестоматии, как видно, не уйдет из репертуара советской сцены.
Да, пьеса кажется простой. Да, пьеса эта и небольшая, нечто среднее между большой одноактной и небольшой многоактной драмой. Но, простая, она по внутреннему своему рисунку сложнее многих, но, небольшая, всего около тридцати страниц, она занимает гораздо больше «душевного времени», нежели многие и многие пухлые произведения.
Простая, мужественная пьеса «Трибунал» — пьеса уникальная. Да, это действительно уникальная в советской драматургии пьеса, где содержание и жанр как бы резко не совпадают, где жизненный материал и его художественное воплощение находятся в самом решительном разрыве. Автор рассказывает о страшных днях войны, автор рассказывает о трагических событиях на белорусской земле, выжженной, разрушенной, залитой кровью. Автор рассказывает о страданиях родной своей Белоруссии, чьи никогда не умолкающие хатынские колокола вечно будут звенеть миру голосами убиенных, умученных фашизмом.
Но, рассказывая обо всем этом, драматург неожиданно выбрал как бы совершенно несоответствующую форму — форму разухабистого народного лубка, развеселого народного раешника, гульливого народного балагана.
Мы привыкли к тому, чтобы жизненный материал и его художественное оформление состояли в некоем гармоническом единстве, и если пишут о слезах и крови, значит, не веселятся, значит, не острят, значит, на шутят.
Макаенок опрокидывал сложившиеся штампы нашего восприятия искусства, опрокидывал уверенно, резко, сильно, как и все, что он делает. «Чем дальше от войны,— заметил однажды Макаенок,— тем больше рассказывается смешного, юмор помогал все пережить». Это авторское ощущение юмора как осадка трагедии, как остатка войны, как нравственного итога нашей победы знаменательно, оно роднит народный лубок «Трибунал» с бессмертной народной поэмой «Василий Теркин» Твардовского, с горьковато-юмористическими народными эпопеями Шукшина.
Я думаю, лучше всех выразил это общее чувство горького юмора, оставшегося на пожарищах военных трагедий, белорусский писатель Иван Шамякин, заметивший, что так рассказать о самом страшном испытании, о войне, о фашистской оккупации, о борьбе народа… мог только сам народ. Эти слова Шамякина, сказанные по поводу макаенковского «Трибунала», как раз и определяют главное в пьесе — ее подлинную народность.
Содержание и форма «Трибунала» внешне расходятся. Но такое расхождение представляется мне благотворным, представляется мне художественным открытием, гораздо более значительным, нежели постоянное совпадение формы и содержания, постоянное их тождество, нередко притупляющее и остроту содержания, и самобытность формы. Благотворное расхождение между формой и содержанием мы найдем в таких, составивших нетленную страницу в истории театра, работах, как, например, «Принцесса Турандот» в постановке Вахтангова. Спектакль этот, осуществленный как праздничная феерия, как радостная сказка, как красочное зрелище, как изящное видение, как пиршество иронии, как изобилие красоты, был словно и неуместен в голодной, холодной Москве времен гражданской войны. Форма спектакля резко расходилась с содержанием времени, не вмещала реального смысла происходивших событий, не отражала живой современности. Однако именно этот спектакль стал знамением дня, определил многие и многие тенденции боевого советского театра, стал подлинно современным явлением современной сцены.
Почему же? Да потому, наверное, что нетождество формы вахтанговского спектакля и реального времени дало ту искру, тот толчок, которые и позволили людям испытать живое наслаждение. Голодные, раздетые люди видели перед собой изящные благоухающие одежды, чувства прекрасные, как цветы, видели движущийся красочный мир и были от этого счастливы. Они были счастливы потому, что вахтанговский спектакль возбуждал в них мечты, звал их к красоте, обещал им жизнь, построенную по законам прекрасного и разумного. Это не значит, конечно, что людям не нужны суровые, отражающие действительность спектакли. Когда шла вахтанговская «Турандот», на сцену уже поднимались и мужественный, неприкрашенный «Шторм» Билль-Белоцерковского, и кровоточащая реальными трагическим противоречиями деревенская «Марьяна» Серафимовича, и многие другие живые отражения дня. Но то, что сделал Вахтангов, было ослепительным, было единственным и поэтому поразило людей, поразило их навсегда. Уникальный спектакль стал эстетической закономерностью, в эстетику советской сцены наряду с законом о соотношении формы и содержания вошла и Вахтанговская мысль, вахтанговская практика, говорившие о том, что и несоотношение формы и содержания, если оно — для будущей гармонии, может быть прогрессивным, прекрасным.
Именно этой мыслью воспользовался Андрей Макаенок, когда писал свой «Трибунал». После гротесковых решений «Затюканного апостола» ему захотелось вернуться на родную землю, вслушаться в народную речь запечатлеть один из самых драматических моментов народной жизни. «Я соскучился по родной речи,— говорил как-то Макаенок по телевидению.— Я соскучился по замечательному, сочному, живописному слову, которое особенно прекрасно в устах человека-героя, не подозревающего, что его жизнь — подвиг. Мне захотелось написать о войне. Но как?»
Но как? И вот тут-то на помощь автору пришло это найденное им расхождение между трагическими событиями, им описываемыми, и жанром народного фарса, выбранного для этих событий. Пьеса «Трибунал» сразу же стала уникальной, неповторимой, по существу единственной в своем роде. Конечно же далеко не все и не сразу поняли суть сделанного Макаенком. Конечно же писали об условностях жанра, который, мол, «не разрешает играть все происходящее на сцене на полном серьезе. Это как бы допускаемая автором возможность подобного случая, а не само реальное происшествие» [7]. Конечно же писали, что «не все удалось в этой пьесе. И юмор порою пересолен, тем более что автор почему-то проявляет усиленный интерес к интимным подробностям… И не всегда есть элементарная логика в поступках героев» [8].
Но голоса критикующих, а вернее — не понимающих замысла автора, не понимающих, что никакой «элементарной логики» внешней и не должно быть в народном лубке, живущем по законам своей комедийной внутренней логики, были все же не столь уж частыми. Их, эти голоса, перекрывал мощный интерес советского театра, советского зрителя к макаенковскому «Трибуналу», поставленному, как и «Затюканный апостол», почти всеми театрами страны.
В комедии этой, как и в других пьесах Макаенка, сложено несколько сюжетных, нравственных пластов.
Пласт первый. В село входят фашисты, советские люди поднимаются на борьбу с ними. Пласт второй. Единственный из этих людей, самый незаметный, становится фашистским старостой. Пласт третий. Колобок делается немецким старостой лишь для камуфляжа — он связной ушедших в леса партизан.
Однако есть в этой комедии нечто особенно важное, делающее ее, сатирическую комедию, лирической исповедью. Семья Колобка прошла труднейшее нравственное испытание — ни один из родных «продавшегося» фашистам старосты не польстился на выгоды его новой должности. Колобок доволен своими близкими: вот каких он воспитал патриотов, никто не одобрил его мнимого предательства, никто не
