Комедия на орбите - Инна Люциановна Вишневская
Нет, то, что рассказывал Лауренчюкас, вовсе не тождественно тому, о чем писал Макаенок. Не тождественно сюжетно, но совпадает по внутренней психологической интонации. Сегодняшние советские писатели одинаково чувствуют этот «международный» настрой времени, когда нет больше решительного разъединения, когда все видят друг друга, видят и добрые и злые поступки каждой страны. Одинаково понимают советские писатели и роль художников в деле увеличения добра, в деле уменьшения «международного» зла. Они понимают, что художественное слово, истинно гуманное слово сильнее, чем самое современное оружие. Доброе художественное слово — великая сила, «слово — полководец человечьей силы», как по-своему сказал об этом Маяковский. На том же симпозиуме, посвященном проблемам современной советской драматургии, на котором выступал Альбертас Лауренчюкас, на трибуну поднялся и латышский драматург Петер Петерсон. «Во время фашистской оккупации в Дании гитлеровцы приказали всем «неарийцам» ходить не по тротуару, но по обочине. И тогда датчане, к которым не относилось это гитлеровское предупреждение, сами сошли с тротуара и пошли по обочине вместе с гонимыми, вместе с опозоренными. Кто научил их этому, кто мгновенно вложил в сердце народа благородное решение, трогательную солидарность? Никто, никто, кроме литературы. Я думаю, что их научили этому великие детские сказки Андерсена, сказки Андерсена о добре и свете, детские сказки помогли взрослым сделать свой выбор между расизмом и интернационализмом, между фашизмом и гуманизмом» [6].
И, словно перекликаясь с ними, с литовскими, латышскими своими братьями, белорус Макаенок в начале семидесятых годов написал в предисловии к «Затюканному апостолу» о том, что много ездил в чужие земли: «Впечатления были самые разнообразные. Однако при всем различии, а иногда и экзотичности приватных явлений просматривалась общность, одинаковость в существе буржуазного общества, его образа жизни, в существе противоречий между людьми. Все, что происходит в этой пьесе, могло случиться в любой буржуазной стране, где двуличие морали, унижение личности, бесперспективность завтрашнего дня, жестокость и бесчеловечность мещанского быта становятся очевидными не только тому, кто обогащен жизненным опытом, но даже детям. Не случайно в центре пьесы — Малыш. Для буржуазного общества характерны две черты, в существе своем противоположные, но связанные диалектическим единством: психическая депрессия на основе унижения личности и на этой почве — культ силы с фашистской идеологией. Заколдованный круг, в котором личность гибнет, если не сумеет его разорвать».
Итак, герой «Затюканного апостола» — Малыш, бросающий взрослым правду в лицо. Малыш из «Затюканного апостола» вступает в борьбу со своей семьей, а иначе говоря — с обществом, примеряя на себе самые разные личины — то пророка, то мстителя, то фанатика, то бизнесмена, то политика, то фашистского главаря, то кроткого пастыря. На какую приманку «клюнет» семья Малыша, модель современного капиталистического мира?
Если бы пьеса Макаенка дала лишь один из возможных ответов, она не была бы художественным произведением, открывающим новое. И пьеса дает свой особый ответ.
Пока Малыш выступал перед родственниками то в роли Гитлера, то в роли Христа, они были разобщены, каждый тянул в свою сторону: отец был за агрессоров, мать — за нейтралитет, дедушка из провинции стоял за здоровый обывательский разум.
Но вот Малыш сбросил с себя личины, оставшись на секунду ребенком, знающим о каждом из взрослых подлинную правду. Андерсеновский мальчик сказал королю, что он голый. Малыш Макаенка сказал каждому правду. И когда каждый член семьи слышит правду о себе и обо всех вместе, они объединяются; сейчас они, невавидящне друг друга, вместе ненавидят его. И Малыш открывает свой великий закон: «Вот чем я их сплотил — правдой».
Люди буржуазного мира более всего боятся правды, правды о своих замыслах. Лишь бы ничего не изменилось, лишь бы дали свободно и тихо сохранять свои маленькие и большие секреты, затевать свои маленькие и большие авантюры. «Вы мои нравственные рабы!» — кричит Малыш взрослым. Нравственные рабы — вот то определение, которое нашел сегодня писатель для милитаристов и неофашистов. Хозяйничающие на чужих землях — они в рабстве у тех, кто бросит им правду в глаза. Оружие пасует перед правдой. Работорговцы, рабовладельцы — они сами рабы нравственные.
Мысль Макаенка о правде как слезоточивом газе для собственничества, мысль писателя о том, что мещане на всей планете взыскуют о спасительной лжи, стоит услышать и нам, советским читателям, советским зрителям.
Понятие буржуазности подчас перелетает границы, становясь из явления социального категорией нравственной. И там, где буржуазность в любых ее проявлениях свивает себе гнездо, там громко звучит обличительный пафос комедии Макаенка.
Мещанин не хочет даже политики, мещанин не хочет даже телевизионного комментатора, мещанин не хочет ни пророка, ни искусителя — мещанин хочет спасать свою собственность. И все страсти, все треволнения, бушевавшие в доме Малыша, заканчиваются торопливыми репликами, обращенными семьей друг к другу: «А теперь кусай и жуй; глотай и накладывай, жуй, жуй и глотай». Таково успокоение после всех политических бурь, нравственных потрясений: жуй, глотай, жуй, глотай — вот и вся мораль современного мещанина.
Трагикомедия Макаенка в каком-то смысле и притча. Тысячи лет ждут верующие второго пришествия Христа, ждут его как манны небесной: вот придет и, вернет на землю разрушенное царство божие.
И Христос приходит, потому что Малыш надевает на себя и эту личину. Но мещанин, лицемерно моливший о втором пришествии, оказывается, больше всего на свете боится явления Христа народу. Зачем он, Христос, зачем его проповеди о равенстве, о братстве, когда и так все устроилось неплохо, можно было грабить меньших братьев, спокойно глотать и жевать, а между делом слыть и хорошим христианином, призывающим к себе отца небесного…
Но приходит Христос, и вновь обыватель Пилат умывает руки и вновь фарисеи закидывают пророка камнями. Второе пришествие во второй раз порождает те же инстинкты: учение о доброте в мире зла — бесполезно. Проповеди о пользе нищеты в мире наживы смешны. Второе пришествие заканчивается, как и первое,— Христос не нужен богатым и жадным.
Но все это как бы в подтексте пьесы, а в ее образной структуре, на сюжетной «поверхности», — семья и Малыш. Обычная семья и необычный ребенок. Гротесковое решение финала углубляет философию автора. Обычная семья и необычный ребенок уравниваются — обычное перемалывает необычное, приводит его к единому с собой знаменателю. Должно было бы случиться наоборот — необычное, яркое, талантливое, сильное должно было бы подмять банальное, уничтожить штампованное, переубедить безличное. Но так могло
