Слушая шум и тишину. К философии саунд-арта - Саломея Фёгелин
Эти невидимые слушатели оказываются жизненно важной частью моего воображения, когда радиофоническая тишина становится слышимой из‑за чрезвычайного военного положения, когда радиостанции должны прекратить передачи, чтобы их частоты можно было использовать для сигналов самонаведения или для передачи местоположения секретных военных позиций. В случае нападения эта радиофоническая тишина ставит на паузу пространство посреди нас. Это выделенная или аварийная полоса эфира, через которую может пробиться сигнал бедствия. Находясь на краю этого безмолвного воздушного пространства, мы дрожим от страха, пытаясь разглядеть его причину, услышать его завершение и немедленное продолжение трансляции. Тревога связывает нас в этой тишине. Мы с предвкушением и трепетом ждем сигнала, который прояснит ситуацию и избавит нас от страха. Эта экстренная тишина преувеличивает одиночество и ожидающую позицию слушателя. Теперь мы действительно ждем, приготовившись к изумлению, вызванному не небывалым, а даже невообразимым событием, сигнал бедствия которого все мы услышим в одиночестве.
Невидимые пути радиоволн очерчивают визуальную общность, но ужас неожиданности подчеркивает хрупкость контакта и изолированность отдельного слушателя независимо от этого визуального коллективизма. Радио – это одинокий ящик, он поощряет желание общения и социальной связи, но в конечном итоге показывает их практическую недостижимость. Радио подталкивает слушателя к участию, дает ему ощущение сопричастности, но при этом не может по-настоящему эту сопричастность реализовать. Вместо этого мы с тревогой слушаем в одиночестве и радуемся тем мгновениям совпадения, которые проносятся мимо нашего уха в устах невидимых незнакомцев. Непрозрачный туман радиофонической тишины заставляет нас прислушиваться к тому, что может произойти, с предвкушением и трепетом, но без предрассудков визуальной встречи. То, что мы слышим по радио, не существует до того, как мы его услышали. Скорее, оно выходит из своей слепой коробки, окутывает нас и порождает тревогу, которая стимулирует невидимую социальность и незримые усилия речи, которая является скорее звуковой, нежели визуальной:
Я не знаю, что случилось сегодня с нашим городом. Нечто ужасное пришло к нам из тумана. Оно попыталось уничтожить нас. Оно исчезло в мгновение ока, как и появилось. Но если это не был обычный ночной кошмар, и если мы завтра не проснемся, как обычно, в своих постелях, то этот ужас может вернуться. Я обращаюсь к кораблям в море, слышащим мой голос. Внимательно всматривайтесь в морскую даль, в ночной сумрак. Ищите этот туман[125].
Слушая радио, мы приходим к пониманию того, что любое общение мотивируется беспокойством от собственного одиночества, и не предполагаем, что существует способ смягчить этот страх. Возможно, вместо этого мы приходим к пониманию того, что мы снова и снова строим коммуникацию из тревоги неразделенных фантазий, через обусловленное воображение, как мимолетные понимания. Радиофоническая тишина – это важная пустотность, обозначающая социальное как невидимую практику взаимоотношений, осуществляемых с крайних аванпостов одиночного слушания через усилия предвзятого языка.
Заключение: Тишина как контекст аудиальной эстетики
В заснеженные горы начинают прибывать туристы. Деревня заполняется. Один за другим включаются огни в домиках, и уровень шума постепенно повышается. Теперь я слышу настоящих людей, а не гиперреальных монстров, которые ходят у меня над головой. Их присутствие, их настоящие звуки отвлекают меня от моего звукотворчества и слушания. Крошечные звуки под ковром затихают, возвращаются в батарею, вылетают в дымоход и спускаются по ледяным водосточным трубам в снежный пейзаж. Теперь я больше не связываю себя с этими крошечными звуками. Они больше не сочетаются с моим звуковым присутствием в тишине, которая покрывает и отражает нас обоих. Вместо этого они погрузились в посторонний звуковой ландшафт и стали действительно тихими, немыми. Крошечные звуки отдалились от моего слуха. Моя акустическая среда расширяется от меня и обретает перспективу, ее звуки медленно переходят в визуальные источники, которые их поглощают. Теперь они принадлежат окружающим меня производителям звуков, которые проникают сквозь снежный покров в мои уши, лишая меня моей тишины. Безмолвное напряжение нарушено, а вместе с ним и мое сосредоточенное слушание[126].
Остается звуковая чувствительность, благодаря которой я вспоминаю свое звуковое «я» и которая напоминает мне о необходимости привносить его в любое слушание. Теперь я понимаю, что слушание начинается с того безмолвного контекста, когда я слушаю себя среди крошечных звуков. Я осознаю, как звук подразумевает меня в моем слушании, и чувствую идеологическое измерение этой позиции даже в этой «обновленной» шумности. Тишина, даже будучи неслышимой, дает мне звуковую чувствительность, которая является отправной точкой любого слушания и основой слуховой эстетики искусства и повседневности. Это точка, с которой начинается слушание, и сознание, на основе которого может развиваться философия саунд-арта.
Осознание себя в тишине – это необходимое условие как для композиции, так и для ее критики. Способность слушать себя и слышать себя плотски в этом слушании – это эстетическая позиция, которая порождает произведение как эстетическое мгновение, непрерывно и в настоящем времени. Понимание этой голой и мимолетной взаимности открывает критику возможность прислушиваться к тому, что происходит с услышанным, и обеспечивает ему условие критического языка как срочного предвосхищения его практической речи. Эта практическая речь, в свою очередь, не обобщает и не констатирует опыт, а расширяет его в плотную отдаленность тишины. Критический язык этой речи выходит из тишины в проносящиеся мимо уши незнакомцев, чьи взаимоотношения и есть их идентичность в качестве текучих субъективностей. Они шепчутся друг с другом и робко используют мост, построенный в тишине между феноменологической встречей и семиотико-символической инфраструктурой смысла, чтобы создать предзаданный язык и, таким образом, необъективную социальность, которая отражает скорее желание и стремление к коммуникации, нежели сам лексикон общения. Тишина обеспечивает эту готовность и предвосхищает ее высвобождение в словах, которые исходят из сомнения в этом уже-здесь вещей и языка как вещности, обусловленной и преходящей.
Молчание проясняет ответственность этой критической артикуляции как усилия слушать и говорить, брать и давать, как основного условия коммуникации. Обусловленное разделение своей перцептивной фантазии достигается на пересечениях с другими подобными фантазиями и зависит от готовности человека к реализации таких отношений. Социальность (общий смысл) (недиалектической) звуковой субъективности обеспечивается желанием делиться, а не общим порядком или лексикой. Именно обусловленное желание индивидуального субъекта обмениваться одиночным опытом движет бес-смыслицу к сиюминутному и преходящему консенсуальному смыслу в мгновение совпадения. Этот смысл
