Дальнее чтение - Франко Моретти
Джессика Брент была права, и я могу только объяснить, как возникла моя ошибка. Когда я столкнулся с 99,5 процентами забытой литературы и был поставлен в тупик ее колоссальным массивом, я не мог просто «начать читать»: я должен был читать в свете чего-то – и я выбрал те самые канонизированные 0,5 %. «Незаменимые преимущества» историков, – пишет Бродель со свойственной ему эйфорией:
Из всех действующих сил мы знаем, какие будут преобладать, мы можем различить заранее важные события, «те, которые принесут плоды», к кому будет отсылать будущее. Какая огромная привилегия! Кто мог бы различить среди перемешанных фактов нашей текущей жизни подлинно значимые и эфемерные?[125]
Что за огромная привилегия… иногда. С соперниками Конан Дойла, которые оказались в целом более скучной версией значимого феномена, – да. Но в других случаях привилегия вполне может стать слепотой. Когда мы работаем с исчезнувшим жанром (например, как в книге Маргарет Коэн о французских сентиментальных романах), метод, который я представил, стал бы препятствием для изучения[126].
То же самое относится и к «утраченным бестселлерам» викторианской Британии – своеобразным произведениям, чей поразительный краткосрочный успех (и долгосрочное забвение) требует специального объяснения. В равной мере это относится и к тем «экзотическим» приемам, которые встречаются в большой выборке, – стилистическим блокам [clusters] или сюжетным последовательностям, которые так причудливы, что не могут быть репликами других текстов, а являются чем-то совсем иным.
Мое последнее предположение, таким образом, заключается в том, что в «великом непрочтенном» мы найдем много различных видов «литературных существ», одним из которых оказываются мои «конкуренты Конан Дойла». Вот почему дерево полезно: это способ «вскрыть» литературную историю, показывая, как направление, выбранное европейской аудиторией (Конан Дойл, канон), является лишь одной из многих сосуществующих ветвей, которые также могли бы быть выбраны (но не были). Дерево говорит нам, что литературная история может отличаться от той, какой мы ее знаем. Отличаться – не обязательно быть лучше. И есть веские причины для того, чтобы она была такая, какая есть. Большая часть этой статьи пытается объяснить, почему выбор Конан Дойла был осмыслен. Но «объяснить» означает организовать имеющиеся доказательства так, чтобы понять тот или иной результат: это не значит утверждать, что этот результат был неизбежен. В последнем случае это уже не история, а теодицея. Неизбежным было дерево, а не успех той или иной его ветви: на самом деле, мы видели, какой маловероятной ветвь улик была в 1890-х гг.
Неизбежно было дерево; множество разных ветвей – и по большей части еще совершенно неизвестных. Фантастическая возможность, неизведанная даль литературы – с пространством для самых разнообразных подходов и для подлинно коллективных усилий, каких история литературы никогда не видела. Большой шанс, большая проблема (что будет с нашим знанием, если наш массив данных станет в 10 или в 100 раз больше), которая требует большей методологической смелости, поскольку никто не знает, каково будет литературоведческое знание через десять лет. Наш шанс – в радикальном разнообразии интеллектуальных позиций и в их откровенной, прямой конкуренции. Анархия. Не дипломатия, не компромиссы, не подмигивания любому влиятельному академическому лобби, не табу. Анархия. Или, как Арнольд Шенберг однажды чудесно выразился, срединный путь – единственный путь, который не ведет в Рим[127].
Глава 4. Планета Голливуд
Работая над последней главой «Атласа европейского романа», посвященной литературным рынкам в Европе XIX в., я убедился в правильности знаменитого изречения Холдейна о том, что «размер – это не только размер»: небольшие национальные рынки являлись не уменьшенными копиями больших, а другими структурами, в которых «сильные» формы занимали намного больше места, в то время как «слабые» почти полностью исчезали, – как следствие, кардинальным образом уменьшая набор возможных вариантов. Бросив быстрый взгляд на видеомагазины в Манхэттене (то исследование было частью семинара в Колумбийском университете, а потом было опубликовано в New Left Review[128]), я обнаружил ту же зависимость между размером (магазина) и разнообразием (доступных киножанров). Это направление исследований продолжено в «Планете Голливуд» и связано также с моим недавним интересом к международным ограничениям, накладывающимся на культурные системы: что-то вроде «Гипотез о мировом кино», но только роль мирового центра теперь занимает Голливуд, а не Париж.
Данные о кассовых сборах подтвердили аналогию между Голливудом и Парижем; но в то же время мое внимание понемногу смещалось в другую сторону. В «Атласе», где объектом исследования были литературные рынки, романные жанры исполняли исключительно служебную роль – это были переменные, колебания которых позволяли понять структуру разнородной европейской географии. В «Планете Голливуд» использованы те же две переменные – киножанры и национальные рынки, – однако их роли поменялись местами: на этот раз жанры стали объектом исследования, а неоднородность их географического распространения – ключом к вопросу об их культурном значении. Вместо того чтобы использовать морфологию для изучения географии, я сделал обратное.
«Планета Голливуд» задумывалась как короткий текст, и анализ в ней не очень глубокий. Однако очевидная асимметрия между двумя тенденциями – боевики, распространявшиеся повсюду, и комедии, почти никуда не распространявшиеся, – привлекла мое внимание. В этой статье я объясняю такое различие, с одной стороны, преобладанием сюжета (боевик), а с другой – преобладанием языка (комедия), что является правдой и, по сути, не таким уж и большим открытием: нарратологи уже давно определили, что рассказ состоит из двух отдельных уровней – рассказа и стиля. Однако новизна состоит в прозрачности эмпирического доказательства: сюжет и стиль очевидным образом разделяются в результате перемещения в пространстве (или же отсутствия такового). И не просто «в пространстве», а в огромных масштабах «Планеты Голливуд»: дело обстоит так, как будто лишь чрезвычайно сильный фильтрующий механизм может разделить эти формальные признаки, сделав их настолько легко распознаваемыми. Это еще один восхитительный аспект идеи о том, что «размер – это не только размер»: мировая литература – это не только уникальный объект для изучения, но и что-то наподобие «естественной лаборатории» для всевозможных теоретических экспериментов. В связи с (медленным) возникновением глобального цифрового архива трудно предсказать,
