Дальнее чтение - Франко Моретти
И жанр также меняется, если по-новому взглянуть на историю. Как правило, мы склонны скорее к «платонической» идее жанра – архетипа и его многочисленных копий (исторический роман, например «Уэверли», переписываемый снова и снова; плутовской, например, «Ласарильо» и его близнецы). Дерево подсказывает нам другой образ – ветви, точки формального выбора, которые не воспроизводят друг друга, а скорее отдаляются друг от друга, превращая жанр в широкое поле расходящихся направлений. И направлений в основном ложных – туда, где девять писателей из десяти (и половина десятка) в конечном счете вырождаются в сухие ветви. Помните мой первоначальный вопрос: что происходит с 99,5 % опубликованной литературы? Она оказывается в морфологическом тупике. Есть много способов быть живым, пишет Ричард Докинз в «Слепом часовщике» [1986], но еще больше способов умереть. Существует много успешных книг, но бесконечно больше книг, которые провалились, и это дерево показывает почему[112].
Ложные шаги, верные направления. Но в каком смысле «верные»? С точки зрения внешнего контекста, без сомнения: растущий скептицизм по поводу надежности свидетелей и параллельно идущее стремление к «объективным» доказательствам должны были подготовить аудиторию для улик. Таковы интеллектуальные тенденции, упоминаемые К. Гинзбургом (атрибутивизм, затем психоанализ). Все верно. Тем не менее я подозреваю, что причина, по которой улики были «открыты» европейской аудиторией была, прежде всего, внутренняя. Детективная проза, пишет Ц. Тодоров, слагается из двух отдельных повествований (преступление и ее расследование, прошлое и настоящее, фабула и сюжет), и эти два повествования «не имеют точки схождения»[113]. Это не совсем так: улики выступают именно такой общей точкой. Своего рода центральное положение, где прошлое неожиданно связывается с настоящим; петля, соединяющая две половинки и превращающая рассказ в нечто большее, чем сумма его частей, – в структуру. И эта связка запускает морфологический магический круг, который несколько улучшает каждую часть рассказа: если вы ищете улики, каждое предложение становится «значимым», каждый герой «интересным»; описания теряют инерцию; все слова становятся острее, «незнакомее».
Прием, нацеленный на «вытеснение… конкурентов», как пишет Беньямин, – улики. Прием, предназначенный колонизировать рыночную нишу, заставляя других писателей принять его или исчезнуть. В этом смысле улики – как раз то, что ускользает из модели де Вани и Уолса: опознаваемое происхождение «информационного каскада», который задает конфигурацию рынка. Небольшой прием – с огромным эффектом[114].
Рис. 2. Улики в журнале «Стрэнд», 1891-1899
Второй эксперимент
Формы, рынки, деревья, ветки – как бы я ни любил все эти вещи, они основаны на очень узкой и случайной выборке текстов. Поэтому я решил искать более релевантный материал и попросил Тару Мак-Гэнн, моего научного сотрудника в Колумбийском университете, найти все детективные рассказы, опубликованные в «Стрэнд» в течение первого «холмсовского» десятилетия. Всего получилось около 108 (плюс еще около 50, с «таинственными» заголовками типа «Преступление министра», «Тайна Атлантики» и т. д.). Я прочитал их, и рис. 2 визуализирует результаты[115].
Результаты оказались смешанные. С одной стороны, правая часть рисунка сильно напоминает первое дерево; с другой – жанр выглядит сложнее, более похожим на куст. Внизу рисунка видны две большие новые ветви: рассказы, в которых улики не фигурируют, но к ним апеллируют герои («Если бы только у нас были улики!», «Вы нашли улики?»), и тексты, где улики представлены, но в искаженной форме медицинских симптомов. Первая группа любопытна – как окно в ранние стадии развития приема: улики становятся видимыми, узнаваемыми, у них есть имя, каждый хочет заполучить их и говорит о них… Но говорить о приеме – еще не означает использовать его, и такой наивный словесный escamotage [ловкость рук] обычно работает плохо.
Рассказы из второй группы («симптомы») интересны другим: они не «притворяются», что содержат улики, но стараются заменить их чем-то другим. Симптомы исторически, конечно же, являются источником происхождения улик: это «мелкие детали» медицинского семиозиса, на чье значение молодому Конан Дойлу указывал Джозеф Белл, эдинбургский профессор медицины, прототип Холмса. Попросту говоря, таким образом эти рассказы «прокручивают пленку назад», что разумно, потому что так они «пересаживают» улики на их первоначальную интеллектуальную почву. Есть, впрочем, проблема: «улики редко закодированы, и их интерпретация часто лишь вопрос комплексного вывода, – пишет Умберто Эко, – который и делает уголовные романы более интересными, чем диагностирование пневмонии»[116].
Именно. И точно так же, как улики часто интереснее, чем симптомы, расследования Холмса гораздо притягательнее, чем «Рассказы из дневника одного доктора» или «Приключения ученого» – и гораздо популярнее.
Тенденции
От морфологии второй выборки до ее темпоральной дистрибуции: рис. 3 показывает, как различные ветви становятся более «густыми» с течением времени (более толстая линия), или менее переполненными (линия потоньше), или исчезают совсем. Этот тип визуализации помогает увидеть исторические тенденции: «симптомы», например, действительно выглядят ярче на ранней стадии, а затем, кажется, исчезают, когда прекращают конкурировать с уликами. Это логично в терминах эволюции. Но, с другой стороны, если вы посмотрите на крайний левый и правый полюса диаграммы, вы увидите то, что вообще не имеет смысла. Рассказы полностью без улик и с полноценно функционирующими уликами: здесь тенденции должны были бы проявиться во всей своей полноте – ясное падение, уверенный подъем. Но ничего подобного. Рассказы с дешифруемыми уликами не приживаются, а произведения без них продолжают появляться (во всяком случае, они становятся более частыми!)[117].
Рис. 3.
Это любопытно, потому что противоречит здравому смыслу. И не только моему дарвиновскому чувству: когда я представил дерево в Дартмутской школе теории и критики (не очень дарвиновская атмосфера), посыпались бесконечные возражения, но никто не оспаривал идеи, что рассказы без улик были обречены, а тексты с уликами должны были стать более частотными. Представление о том, что эпохальный прием должен широко воспроизводиться, выглядит чрезвычайно правдоподобно, все верно. Однако этого не происходит в реальности.
Почему нет? Я могу предложить два
