Очерки культурной истории обуви в России - Мария Терехова

Портрет мальчика в матроске и кустарных ботиночках. СССР, 1933.

Мальчик одет в матроску не по размеру, вероятно — с плеча старшего брата или сестры. В XIX веке и до 1930-х годов матроска — распространенная одежда для детей обоих полов. В 1920-х годах обрела популярность также среди молодых женщин, преимущественно комсомолок

Портрет молодой женщины в резиновых ботиках на молнии и кожаном мотошлеме. СССР, 1920-е. Из личного архива М. Тереховой

Первые попытки создания нового, «социалистического стиля» в костюме относятся к 1919 году (Стриженова 1972: 17). Но, будучи не самой уместной затеей в условиях военной разрухи, они не вышли за рамки теории наряду с другими утопическими проектами, которыми была так богата эпоха. В период нэпа дискуссии по модному вопросу активизировались и включали широкий спектр мнений — от полного отрицания какой бы то ни было моды до более умеренной позиции, предполагающей появление «советской моды» как рациональной, удобной и лишенной избыточной декоративности версии современного западного костюма. Немаловажную роль в формировании официальных представлений о советском костюме играл и гигиенический дискурс как часть концепции «нового быта». Так, с позиции официального дискурса, советскому человеку надлежало носить обувь крепкую, опрятную, на невысоком и удобном каблуке. Однако рядовые граждане и даже часть комсомольцев — авангард «новых людей» — зачастую разделяли иные взгляды, далекие от идеалов классово-сознательной скромности и аскетизма[55]. Увлечение западной, особенно американской и французской, модой было массовым. Под буржуазную моду пытались, в меру своих скромных возможностей, подстраиваться даже государственные фабрики, вынужденные в условиях хозрасчета учитывать вкусы покупателя, за что неоднократно подвергались критике в официальной прессе: «Культивируемые нашими фабриками одежды <…> — это „Европа для бедных“» (Форрегер 1927: 62).

В полной мере следовать западной моде имели возможность представители новой «советской буржуазии» — нэпманы. Их наряды нередко представляли собой утрированные версии европейских и американских мод, которым в свою очередь подражали — и завидовали — многие советские граждане. Пресса гневно клеймила это явление как «онэпивание». Особенно восприимчива к обаянию модного нэпманского шика оказалась молодежь. «Не подражай буржую», — призывал читателя комсомольский журнал «Смена»:

Зачастую в понедельник можно наблюдать интересную картину. Комсомолец приходит на работу прямо с гулянья. На его ногах за 40 рублей лакированные «шимми», шевиотовый костюм, галстук. <…> Многие ребята увлекаются пижонством (Не подражай буржую 1927: 22).

Ботинки мужские на пуговицах с носком фасона «бульдог». США, 1900–1910-е. Из коллекции Н. Мустафаева (виртуальный музей обуви Shoe Icons)

Узконосые ботинки фасона «шимми» были в 1920-х годах на пике мужской обувной моды. Название им дал одноименный танец, мода на который пришла из США. К слову, ботинки «шимми» стали вторым важным трендом мужской обувной моды родом из США — после популярного в первой половине 1910-х годов фасона «бульдог», с круглой и сильно выпуклой носочной частью. Как свидетельствуют мемуарные источники и публицистика, в советском обиходе название модели трансформировалось в «джимми» или просто «джим» — изначальная связь с танцем утратилась, но сохранилось указание на американское происхождение: все американское было очень модным в 1920-х годах. Ленинградец Даниил Хармс пометил в записной книжке: «Купил сапоги „Джим“ 26 сентября 1925 г В гостинном дворе / Невская сторона магазин № 28» (Хармс 2002: 54; орфография и пунктуация автора. — М. Т.). Судя по художественной литературе и мемуарным свидетельствам, термин «джимми» держался в обиходе долго, вплоть до начала войны. Однако есть основания думать, что слово со временем утратило связь с конкретной узконосой моделью, став обозначением либо лакированной, либо модной обуви вообще. Персонаж автобиографической повести ленинградского писателя Вадима Шефнера «Имя для птицы» так описывал свой костюм в 1941 году:

На мне были узковатые, немодные брюки (как мы знаем, в 1920-х, напротив, были в моде узкие «оксфорды». — М. Т.) с бахромой на концах штанин, поношенный Гришкин пиджак серого бумажного сукна, и только ботинки были хорошие — модные лакиши «джимми», купленные всего за две недели до войны (Шефнер 1984: 166).

Шиком считались ботинки и туфли из желтой кожи, особенно лакированные — как у героя процитированной выше обличительной статьи в «Смене». В желтых ботинках щеголял Остап Бендер в «Двенадцати стульях» Ильи Ильфа и Евгения Петрова.

Вообще заграничная обувь ценилась особо как роскошь, доступная немногим, и потому — яркий социальный маркер. Любил хорошую обувь поэт Владимир Маяковский и в заграничных командировках покупал себе добротные ботинки (не обделяя модными гостинцами и близких). Конечно, возлюбленная Маяковского Лиля Брик тоже не упускала возможность заказать у сестры-парижанки Эльзы Триоле обновки (см. переписку Брик и Триоле: Лиля Брик 2000).

Портрет модно одетой пары. СССР, 1920-е. Из личного архива М. Тереховой.

На девушке — полуботинки на низком каблуке и шелковые чулки; на молодом человеке — лакированные штиблеты фасона «балморал»

Однажды в Париже Маяковский купил отличные туфли — броги фасона «дерби» фирмы J. M. Weston, которые назвал «вечной вещью». Чтобы обувь не снашивалась, он набил на каблуки и носки металлические подковки. В этих туфлях Маяковского и хоронили… Писатель Лев Никулин вспоминал: «Стоя у гроба, я долго смотрел на почти нестертые стальные пластинки, „вечную вещь“. Она оказалась намного прочнее большого человеческого сердца…» (цит. по: Колесникова 2015: 28–29).

Краги — высокие накладные голенища из плотной кожи, изначально служившие атрибутом кавалеристов и автомобилистов, также из разряда статусных вещей, символизировали власть и мужественность. Эта семантика за ними закрепилась еще до Октябрьского переворота. Известно, что краги любил носить Александр Керенский, чем не преминул воспользоваться Сергей Эйзенштейн в своем эпохальном «Октябре» (1927). В фильме камера настойчиво акцентирует краги Керенского, часто в кадре фигурируют только они — так человек будто низводится до предмета. Ключевой эпизод — сатирическая сцена, где краги Керенского, со всей их маскулинной семантикой, в бессилии зарываются в кружевное белье и перины в бывшей опочивальне Александры Федоровны.

Писатель Даниил Гранин вспоминал:

Начальники тогда в автомобилях не ездили, разве что самые большие, узнать начальников можно было по большим портфелям, по кожаным коричневым крагам на ногах. Краги блестели, как латы. Над крагами вздувались галифе. Краги застегивались ремешками. У нас в доме жил один такой молодой деятель в галифе и крагах, вызывая наше восхищение этими атрибутами мужества (Гранин 1986: 80–81).

Обуви из лакированной кожи отдавали предпочтение представители