Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей

Ноги болтались в сантиметрах от кромки, пытаясь нащупать хоть какую-то опору, руки намертво вцепились в край самолёта, надрываясь и стараясь втянуть нашего героя обратно, а ветер изо всех сил пытался оторвать его и отправить в свободный полёт.

— Бл***ть! Кузьмич! Закрывай люк! — молил наш герой, из последних сил вцепившись в железяку.

Лёха вдруг вспомнил, как в прошлой жизни — в той, где не было кислородных масок, Караулова, и холодного ветра, рвущего мех на воротнике, — он приезжал к бабушке в деревню на зимние каникулы.

Палисадник, вишня, старая, кособокая, со слегка наклонным стволом. На ней, метра два над землёй, распластавшись на длинной горизонтальной ветке, важно сидела дымчато-серая кошечка. Сидела ловко пристроив на ветку попку, будто в этом сугробном мире всё создано исключительно для неё одной.

А снизу по наклонному стволу подкрадывался кот — мохнатый, сибирский, увесистый, с выражением физиономии, в котором читались все извечные пороки мужской натуры. Шёл знакомиться. Поближе. С самой похабной мотивацией.

Кошка на него глянула и — не шелохнулась. Только хвостом чуть вильнула. Мол, ну-ну, иди, герой. И когда кавалер уже ступил на ветку, уверенный, что всё идёт по его плану, она вдруг вскочила и с шипением влепила ему лапами. Раз одной, р-р-раз другой — и всё с той хищной женской точностью.

Кот, не ожидавший столь быстрой развязки полового вопроса, оступился, повис мешком на передних лапах, над белой пропастью. Повисел, подёргался, попробовал дотянуться до ствола задней лапой, махнул, промахнулся, раскачался и, наконец, зацепился когтем. Подтянулся, отдышался, и спрыгнул вниз — подальше от такого психованного варианта размножения.

И вот теперь, несясь над Японским морем со скоростью триста километров в час, болтая ногами над пропастью с высоты шести тысяч метров, Лёха поймал себя на мысли, что выглядит именно как тот кот — толстый, нелепый, с идиотским выражением морды и единственным желанием — только бы снова зацепиться.

Через бесконечно долгие секунды люк под ним дрогнул, и створки стали закрываться…

Через какое-то время наш герой опёрся ногой на что-то и вполз на настил. Он дополз до кислородной маски и замер, скрючившись и судорожно дыша. Воткнув штекер шлемофона в СПУ, он услышал развесёлый голос Кузьмича:

— Как ты там, хорошо проветрился?

Лёха, которого всё ещё бил нервный озноб, простонал в шлемофон:

— Просто ахренеть как, Кузьмич, просто ахренеть! Проветрился, так проветрился! Мозгов, видимо, и раньше было не много, а теперь они и вовсе над Токио парят.

И истерично заржал, представив одинокого советского лётчика, падающего прямо в центр Токио.

— Так их! За наш китайский интернационал! — Снова раздался развесёлый голос Кузьмича. — Советская культура долетает даже до самых отсталых японских масс! Прямо с неба!

Лёха был готов вышвырнуть развесёлого штурмана за борт.

Первое апреля 1938 года. Небо над Японскими островами.

Минута за минутой успокаивала Лёху — он стал дышать ровнее, и прошедшее приключение будто отступило на задний план.

— Так вот — вжик! — и цирк-шапито поехал дальше. Только отдельные клоуны остались, катаются на верёвке под куполом! Цирк уехал, клоуны остались! — всё ещё не отойдя, вслух сказал Лёха.

Минут через двадцать в шлемофоне раздался искажённый болью голос Караулова. Судя по звуку, тот скривился так, что даже моторы обиделись и захрипели неровно, когда он заорал:

— Свело, мать его, ногу свело!.. Кузьмич! Ползи в нору! Лёха! Давай меняться! Совсем ногу не чувствую!

Кузьмич, который до того момента мирно дремал среди карт, недовольно зашевелился, пробормотал что-то вроде «кому-то лишь бы побегать по чужим нервам» и полез назад, к кабине пилота.

Инокентий одной рукой потянулся размять сведённую ногу и, только вскрикнув, простонал:

— Всё… кранты… щас грохнемся в море.

— Кеша, — сказал Лёха ровно, хотя в груди у него барабанил тоскующий оркестр, — спокойно. Выводи самолёт в горизонт и — как можешь шустро — сыпься вниз. Снижайся до трёх.

Давно Лёха так не катался на американских горках. ДБ-3 клюнул носом, простонал обшивкой, затрещал всеми сочленениями и машина понеслась, как на санках с горы, вниз, к морю. Винты завыли на высокой ноте — Караулов, хоть убрал двигатели на малый газ, но их все равно раскручивало набегающим потоком воздуха.

Лёха раскорячился на своей табуреточке, стараясь не сорваться вперед, в кабине всё тянулось вниз, ремни, мысли, и Лёхин полупустой желудок. Наконец нос дрогнул, и нехотя пошёл вверх. По корпусу пробежала тяжёлая волна, самолет казалось отряхивается, как собака, вылезшей из воды.

— Тяну, — прохрипел Караулов. — Во-от… сейчас.

Самолёт немного ещё покачало, Лёхины колени перестали дрожать и ДБ-3 замер, повис в спокойном небе, будто притворился облаком. Лёха выдохнул:

— Кузьмич! Как ты там, готов? Полезли?

Тоннель между кабинами был узкий, как мышиная нора, и Кузьмич, скрючившись, ругаясь и цепляясь за каждую поперечину, протискивался туда с тяжёлым дыханием. Шипя и матерясь в полный голос, товарищ штурман не отключился от СПУ и теперь радостно транслировал свои экзерцисы на весь самолет.

— Какой сраный вредитель придумал такие дыры! Чёртова гимнастика! Чтоб ему в задницу этот штурвал засунули! — выдохнул он, втиснувшись в узкую нору.

Наконец его руки дотянулись до штурвала.

— Есть контакт! Держу! — донеслось из под приборной доски пилота. — Вроде держу горизонт! Лёха, давай, вытаскивай этого болезненного, а то он щас там корни пустит! Я так долго не продержусь!

Лёха встал на колени, ухватился за Караулова за воротник и потянул.

Пилот, увязший в кабине, вяло шебуршился, пытаясь привстать, но особенно не двигался.

Лёха тянул Караулова, как волк тащит кабана из болота, — с тем же энтузиазмом, отчаянием и глухими непечатными междометиями. Меховая одежда только усиливала степень происходящего бреда. Всё шуршало, скрипело и цеплялось, как будто в кабине завелись две разъярённые медведицы в спарринге.

Инокентий, наконец, сумел привстать на сиденье, развернулся лицом в хвост и задницей в меховых штанах по направлению полёта, тяжело дыша и ругаясь сквозь зубы. На земле этот акробатический этюд они с Лёхой репетировали дважды и оба раза смеялись до слёз. Но теперь, со сведённой ногой, в задравшемся комбинезоне и с лицом, перекошенным от боли, цирковое мастерство как-то подвело наших клоунов — Караулов застрял.

Самолёт парил в предрассветном небе, убегая от неведомых японцев, — со штурманом, забившимся в узкую нору к пилотской кабине и пытающимся удержать штурвал на вытянутых руках; с пилотом, барахтающимся между креслом и фонарём, летящим задницей вперёд; и одним попаданцем, который остервенело тянул этого самого пилота, чертыхаясь и думая, что вот оно — настоящее советское братство, проверенное высотой, холодом и полным отсутствием здравого смысла.

Первое апреля 1938 года. Кабинет командующего ТОФ, город Владивосток.

Кузнецов сидел за столом, опершись локтями на бумаги. Вид у него был, мягко говоря, не парадный — глаза красные, под ними тени, воротник расстёгнут, на столе — остывший чай и пепельница с окурками.

— Николай Герасимович, — осторожно начал Жаворонков, командующий авиацией ТОФа, постучавшись и проникнув во внутрь, — телеграмма из Москвы.

Кузнецов вздрогнул, дёрнул глазом, поднял голову:

— Опять про врагов и бдительность?

— Нет, — торопливо ответил Жаворонков. — Тут другое… Требуют приготовиться встретить гражданский борт Главсевморпути. Со стороны Японии.

Кузнецов поднялся, взял бумагу, подошел к карте, взял телеграмму. Затем потёр виски, пробежал глазами текст и хмыкнул:

— Севмор? Со стороны Японии? Чего они там забыли? Может, наши с Камчатки?

— Нет, я проверил, — покачал головой Жаворонков. — На Камчатке никто не летал.

Кузнецов опустился обратно в кресло, устало посмотрел на окно, где светало над бухтой, и буркнул: