Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей

— Ну… сказали — значит, готовься. Главное — предупреди, чтобы наши орлы не посбивали в угаре. А то у нас, знаешь, любят встречать с энтузиазмом. Сначала собьют, а потом выясняют принадлежность.

— Хорошо! — произнес Жаворонков и улыбнулся.

— А ты меня, что ли, с первым апреля разыгрываешь? — вдруг прищурился Кузнецов, глядя на Жаворонкова поверх телеграммы.

— Честное слово, Николай Герасимович! — всполошился тот. — Ни капли! Вот, смотрите, из шифровалки только что принесли!

Кузнецов потер щеку, криво усмехнулся:

— Может, в Москве тоже шутники завелись? Первое апреля всё-таки… Вон, в «Крокодиле» напечатали про двухголового пролетария — может, теперь и в Москве двухголовое начальство появилось?

Жаворонков улыбнулся, но неуверенно:

— Если и появилось, то одна из голов явно в отпуске.

Кузнецов вздохнул, бросил телеграмму на стол и буркнул:

— Ладно. Проследи, что бы наши не приняли этот борт за летающего шпиона с двумя головами.

Первое апреля 1938 года. Небо над Японским морем.

— Застрял! Винни-Пух хренов! — прорычал Лёха. — Ни взад, ни вперёд! А всё потому, что кто-то слишком много ест, а у кого-то слишком узкие двери!

Караулов, пыхтя, застряв пополам в проёме, сипел:

— Сам ты… дверь… узкая!

— Держись! — командовал Лёха. — Сейчас родим тебя обратно в салон!

Инокентий, стиснув зубы, снова попытался пролезть. Казалось, что дело наконец сдвинулось — мех на поясе затрещал, плечи пошли вперёд, и вот уже вроде бы можно было протиснуться. Но судьба, как водится, ждала именно этого мгновения. Нога, запутавшаяся в ремнях и штанинах комбинезона, дернулась, стараясь подтолкнуть своего хозяина, вырвалась на свободу и с размаху лягнула штурвал!

Тот поддался, прошёл вперёд, преодолевая сопротивление вытянутых рук Кузьмича, и словно обрадовавшись неожиданной инициативе, самолёт покорно опустил нос. Воздух застонал в щелях, моторы взвыли, стрелки на приборах дрогнули — и ДБ-3 с радостной покорностью пошёл вниз, как собака, которой наконец позволили побегать без поводка.

— Бля***ть! — раздалось синхронным трио в шлемофонах, так стройно, будто они репетировали.

Самолёт скользнул вниз, а трое советских героев — один, застряв как Винни-Пух, второй лежа в узкой норе и пытаясь оттолкнуть штурвал, и третий в бомболюке — в этот миг достигли удивительной гармонии.

— Толстая прокладка между рулём и сиденьем! Колобок отожравшийся! — плевался сквозь зубы наш попаданец, изо всех сил таща неподъемную тушу на себя.

Караулов, дергаясь как уж на сковородке, в ответ задушевно сипел:

— Сам ты ходячая катастрофа! —пытаясь протиснуться.

Глава 3

Винни-Пух и все-все-все

Март 1938 года. Квартира профессора Преображенского на Остоженке.

Отца не было дома, и Надя, стоя в одних трусиках, рассматривала себя в зеркале. Хм…

— Вроде бы не растолстела, — решила она и она повернулась боком.

Потом спиной, вытянула руки вверх, будто собиралась поприветствовать саму себя. Ничего особенного. Небольшого роста, худенькая, с задорно торчащей вверх небольшой грудью и копной рыжих волос. Девушка как девушка. И всё-таки в отражении что-то изменилось — она будто повзрослела, хотя внутри по-прежнему сидел чертик в юбке, как называл её папа.

Она ещё немного повертелась, погладила животик, грудь, придирчиво осмотрела себя с разных сторон, и наконец фыркнула:

— В общем, да, полный хм…

Надя села на край кровати, подперла подбородок кулаком и грустно задумалась. На столе лежали черновики писем — аккуратные, ровным почерком, с обращением «Лёшенька» и всё тем же ожиданием, что хоть одно письмо получит ответ.

Она написала ему с десяток — во Владивосток, по месту прежней службы, потому что другого адреса не знала. Отправляла заказными, ждала, два месяца ловила почтальоншу у ворот… и всё зря. Потом бросила.

Попытка выяснить его нынешний адрес в Китае закончилась унизительно. В наркомате её принял какой-то хмырь в морском кителе, только между галунами на рукавах — не чёрный бархат, а густо-малиновый, почти как засохшая кровь, и с кислым лицом. Внимательно посмотрел, выслушал, и стал задавать неприятные вопросы, от которых Надя аж съежилась. И потом сказал неприятным, скрипучим голосом:

— В Китае, гражданочка, советских лётчиков нет. И быть не может. Очень вам советую, забудьте дорогу сюда. А если будете спрашивать дальше — говорить с вами будут уже в другом месте.

Надя вышла из здания, как оплёванная, чувствуя, как внутри всё холодеет. Москва, февраль, серый снег под ногами, люди бегут на трамвай — никому нет дела.

Она остановилась у витрины магазина «Мосспортторга» на Кузнецком Мосту, где лежали длинные, светло-желтые деревянные лыжи с кожаными ремнями, бамбуковые палки с широкими кольцами, плоские фляги в матерчатых чехлах, свёрнутые в рулон шерстяные носки, толстые рукавицы. На задней стенке витрины красовался картонный плакат с лыжником на подъёме и надписью: Юность — в поход! Надя долго смотрела, потом тихо сказала себе:

— Уеду.

И сразу почувствовала, как сердце оттаяло.

— Уеду куда подальше. Где никто меня не знает. И я никого знать не буду. На Север!

Она даже улыбнулась. На Север — это же почти как в другую жизнь. Где ветер, пурга и, может быть, тот, кто ответит ей сразу.

Первое апреля 1938 года. Небо над Японским морем.

Всё ходило ходуном. Моторы выли, обшивка скрипела, фонарь кабины звенел, как стекло в буфете при землетрясении, а стрелки приборов прыгали, будто сговорились выдать последнюю пантомиму.

Внутри кабины продолжались показательные выступления цирка шапито.

Караулов застрял, как это обычно бывает, не вдруг — а постепенно, в три акта трагикомедии, каждый из которых казался ещё чуть-чуть — и готово.

Он отпустил штурвал, развернулся тылом по направлению полёта и встал на сиденье действующей ногой. Хорошо ещё, что на их борту стояло узкое гражданское кресло с какого-то старого пассажирского самолёта.

Сначала вроде бы шло неплохо. Лётчик упёрся коленом, подтянулся с помощью Лёхи, головой вперёд пролез между креслом и ребром фонаря. Но дальше началось то, что потом Кузьмич назвал «физиологическим тупиком конструкции».

Между изогнутой спинкой кресла и прозрачным куполом фонаря оставалось ровно столько пространства, чтобы проскользнуть не слишком крупному человеку. Но меховая куртка и меховые штанишки нашли какой-то изъян в кресле и ухитрились намертво за него зацепиться.

Он действительно застрял — по пояс, наглухо. Фонарная рама прижала ему спину, а дуга кресла подперла живот. В таком положении он выглядел одновременно героически и позорно: голова уже в бомболюке, а задница ещё командует самолётом.

— Быстрее! Тяни этого му**ка! Не достаю! — хрипел Кузьмич, но в голосе его слышалось отчаяние человека, удерживающего паровоз голыми руками. — У меня руки короче, чем этот долбаный штурвал!

Самолёт с упрямой решимостью продолжал катиться с горки вниз. Караулов изображал Винни-Пуха, а Лёха, бледный, с вытаращенными глазами, в роли Пятачка, тащил удивленного Инокентия вперед.

— Автогеном вырезать будем! Через жопу! Давай, Кеша, давай! Родим тебя в светлое будущее, — сипел Лёха, чувствуя, что теряет терпение и гравитацию одновременно.

Он вцепился сильнее, рванул что было сил — и в этот момент ДБ-3 чуть дернул носом вверх, видимо, Кузьмич сумел отпихнуть штурвал.

После пары героических рывков и дружного «ах ты бл**ть!» оба участника марлезонского балета с воплем покатились внутрь бомболюка.

Весь в поту и пыли, Лёха вскочил и как-то мигом проскользнул на место пилота и, судорожно вцепившись в штурвал, что есть сил потянул его на себя. Через несколько мгновений самолёт дрогнул и стал лениво возвращаться в горизонтальный полёт.

Караулов, вывалившись из кабины, рухнул на пол и, распластавшись, несколько секунд просто лежал, хватая ртом воздух, будто выброшенный на берег кит.