Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей

Annotation

Ни Хао! Китай только начинается.

Лёха Хренов, морской лётчик с ухмылкой сильнее брони, возвращается в Союз — случайно и ненадолго. В родном небе уже сгущаются новые облака, но судьба не любит, когда он сидит без дела. Снова приказ — короткий, как кашель «Браунинга». Китай. Война продолжается. Снова вылеты, снова враги и друзья, снова небо, где за каждую милю платишь потом и кровью.

Теперь Лёха не просто участник — он принципиальное звено в цепи, что протянулась от Владивостока до Ханькоу, от Москвы до Токио. Каждый полёт — лотерея, каждая посадка — удача.

Но он всё так же шутит, чертыхаясь и улыбаясь, всё под контролем.

Потому что, если перестанешь смеяться — останется только падать.

История продолжается.

Только теперь она летит быстрее, выше и куда опаснее.

Второй том приключений лётчика Хренова — о небе, где даже ветер говорит по-китайски, и о человеке, который всё ещё верит, что может спорить с судьбой.

Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2.

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2.

Глава 1

Привет Джапанским оленеводам

Самый самый конец марта 1938 года. Небо над Восточно-Китайским морем.

Начало полёта проходило мирно, даже как-то скучно — что само по себе было подозрительно. Лёха, понаблюдав, как меланхолично Караулов отруливает самолёт, зевая и лениво постукивая пальцами по штурвалу, понял, что зрелище это малодинамичное. Он даже задумался, что вряд ли сумел бы быть пилотом дальней авиации. Слишком уж скучно.

— Инокентий! — подключённый к внутренней связи Лёха не мог промолчать и, ухмыляясь, задал вопрос, пока тот возился с триммером. — Знаешь, какая самая важная часть организма у пилота дальней авиации?

— Не-а, — лениво протянул Караулов, — наверное, мозг?

— А вот и нет! — ехидно произнёс Лёха. — Мозг — это у штурманов! А нам, воздушным извозчикам, он только лишнее сопротивление при взлёте создаёт. Вот англичане своих лучших лётчиков называют «асами» — а по-английски это ведь «ass»! Задница!

— Так что наш главный рабочий орган — Задница! — торжественно объявил Лёха. — Именно она, родимая! Всё выдержит — и курс, и характер, и честь советского лётчика. Без неё ты не ас, а просто пионер с У-двас!

Кузьмич в переднем отсеке прыснул от смеха и влез в разговор, перекрикивая шипение в шлемофоне:

— А если задница откажет — будете держать штурвал зубами!

Эх, Кузьмич! Если бы он только знал, насколько близок к правде!

Устав сидеть на приставной табуретке, Лёха перелез в грузовой отсек и, разложив на полу кипу китайских газет, соорудил себе шикарную лежанку — почти как в люксе, только без кровати, светильников и прочих буржуазных излишеств.

Заняв эшелон в три километра, чтобы не лезть на высоту над морем, самолёт полз в сторону восходящего солнца. Моторы гудели ровно, с тем убаюкивающим напором, когда вокруг спит целый мир, а над ним крадётся авиация, о которой мир не должен знать. Самолёт — по сути, обычный дальний бомбардировщик, с героической надписью «Аэрофлот» на борту, — медленно тянул себя и свои внутренности в сторону Японии.

Ещё вечером, за миской рисовой бурды и куском чего-то, подозрительно напоминавшего селёдку, они с Кузьмичом и Карауловым обсудили маршрут. Посчитав, они совместными усилиями решили идти не прямо через острова, а с крюком километров на сто — через море, подальше от береговых постов. Пусть в Токио подумают, что привет им прилетел из Америки. Вчера также обсудили, что часов через пять посмотрят, устал ли пилот, и, может быть, попробуют поменяться. Совершив тренировочную смену на земле, они поржали над некоторыми пируэтами, но решили, что вариант рабочий. Хорошо, что на заводе на транспортную версию ДБ-шки не стали тратить дефицитные детали и воткнули старое и узкое кресло с какого-то пассажирского борта. Хотя теперь оно сверкало в аскетической кабине бывшего бомбера дермантиновой роскошью.

Теперь же впереди было шесть часов полёта над водной поверхностью.

Так что Лёхе оставалось только считать минуты, смотреть, как через иллюминатор расплёскивается вечер над морем, и слушать, как под потолком тихо звенит дрожащий металл обшивки. Он вспомнил перелёт из Москвы во Владивосток на транспортном СБ, улыбнулся и, зарывшись в меховой воротник, закрыл глаза.

Самый конец марта 1938 года. Апартаменты одного советского добровольца, пригороды Ханькоу .

Он вернулся к ней утром, совершенно довольный собой, широко улыбался, и ревность неприятно кольнула её в сердце.

— Княжна! Выпускай пар, дыши ровно, в Париж звонил, — он словно почувствовал её настроение, — теперь ты официальная головная боль французской республики. На ближайшие сорок восемь часов.

Она кивнула, прижимая к груди серую книжечку с гербом Лиги Наций, и поймала себя на странной мысли, что он всё-таки удивительный. — Кто же он такой? — мучилась Маша, разглядывая Лёху, хозяйственно орудующего над керогазом.

— В Париж! Лёша! А ты совсем не злишься, что я шпионка? Ну, в смысле, не по своей воле, конечно, но всё-таки японцы… — тут Маша совсем стушевалась. — И устраиваешь мне Париж!

— Ну а куда вас, потомственных белогвардейцев, ссылать-то! Только туда, на ихнюю каторгу! Будешь мучиться без сметаны и пельменей, про утку по-пекински я даже не заикаюсь! Проклятыми устрицами придётся тошниться, — не отрываясь от ответственного действия по поджариванию четырёх яиц, отозвался лётчик.

Маша в удивлении распахнула свои, и без того немаленькие, серые глаза.

Устраивать ей Париж! С ума сойти! Лётчик из Совдепии — ей стало стыдно за свои подколки, из Советского Союза — устраивает ей билет и, что казалось почти невозможным, визу в Париж! Может, он и правда любит меня?

— Эй! Шпион! Планируй сюда шустро! Налетай трескать, пока не испарилось! А то тебе много сил сейчас потребуется… — лётчик многозначительно ухмыльнулся, заставив покраснеть прекрасного представителя дворянства. Он всегда умел самые её восторженные порывы обернуть в какую-то смесь нахальства и ерунды.

Самый конец марта 1938 года. Французское консульство в Ханькоу .

Утро в консульстве началось с очереди.

Сидевший в вестибюле клерк, задрав нос, проверял бумаги. Увидев Машин паспорт, он замер, посмотрел на Машу, на паспорт, снова на Машу и, наконец, на сопровождающего её молодого человека.

— Прошу за мной, мадемуазель, — сказал он и провёл их в отдельную комнату.

— Фото у вас с собой? — спросил он, не глядя.

— Есть, — ответила она, вытаскивая из паспорта пару карточек. Ужасных карточек. Она хотела накраситься и быть непременно в новом платье и шляпке, но он опять заставил её зачесать волосы в хвост, сказал — чем хуже, тем лучше — и вот она на фото с глазами, как у лемура, в которых ещё плещется бессонная ночь.

— Не волнуйтесь, мадемуазель, сегодня же получите визу. И laissez-passer на транзит через Гонконг тоже оформим. Господин генеральный секретарь из Парижа, — клерк произнёс это с придыханием, — просил поторопиться.

Он забрал паспорт и растворился, оставив молодую пару сидеть в небольшом помещении.

— Лё-ё-ёша! — прошептала молодая женщина. — Я бою-юсь!

Минут через сорок появился сам господин консул и рассыпался в цветистых выражениях. На французском. Нет, мать заставляла её учить, и с пятого на десятое она поняла, о чём речь, но тут Лёша… ответил на прекрасном французском. По крайней мере, на Машин взгляд — прекрасном. Консул схватил его за руку и с чувством потряс. Наш товарищ не остался в долгу и тоже потряс.