Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей

Так они и стояли, пожимая друг другу руки и уверяя в совершеннейшем почтении.

Он ещё и по-французски говорит! Маша не могла отделаться от нереальности происходящего.

— На наш, на французский лайнер, я уже отбил телеграмму, и вам зарезервирована каюта до Марселя. Наконец-то вы вкусите нормальной еды и нормального общества: там подают прекрасный луковый суп и фуа-гра. Как я вам завидую!

И ей почти бережно подали паспорт.

Самый конец марта 1938 года. Отделение HSBC в центре Ханькоу .

Их буквально вынесло из консульства на тёплой волне почтительности. Маша, ещё не успев осознать, почему колени вдруг стали ватными, пошла за ним по набережной к серому зданию с табличкой Hongkong and Shanghai Banking Corporation.

В большом зале, за решётчатыми стойками, сидели кассиры в накрахмаленных манжетах. Их проводили мимо очереди, занесли фамилию в бланк, сверили паспорт, спросили образцы подписи. Маша послушно вывела две одинаковые, как близнецы, подписи, и каждая легла под мягкий удар штемпеля.

— Клиентка желает часть в фунтовых чеках и, надеюсь, часть наличными фунтами, мелкими, — улыбаясь, произнёс Лёха.

Кассир кивнул, протянул книжицу с обложкой цвета морской воды. — Распишитесь здесь. Ещё раз здесь. Прекрасно. — Он ушёл в глубину, где стояли железные шкафы, вернулся с плотным коричневым конвертом, замотанным шнуром с пломбой, и стопкой бланков.

На стойку легли дорожные чеки в фунтах с тиснёной рамкой и сухим блеском водяных знаков. Маша взяла один, почувствовала, как под пальцем шуршит аккуратная бумага, поставила подпись в правом углу и ещё раз — в контрольной графе.

— Это ваши фунтовые чеки. Постарайтесь не хранить всё в одном месте, — сказал он, сдвигая их к ней.

— А наличные фунты, — осторожно напомнил Лёха.

Кассир взглянул на старшего, тот слегка пожал плечами, и на стол выползла сотня фунтов мелкими, шуршащими купюрами. — Вам везёт, что сегодня в кассе есть.

— Деньги на мелкие расходы у вас будут или поменять часть на местные фаби? — вежливо спросил кассир. — В дороге все любят чаевые. Даже те, кто их категорически отвергает.

— Будут, — уверенно ответил за неё Лёха.

Самый конец марта 1938 года. Вокзал в центре Ханькоу .

Вокзал Ханькоу с утра гудел, как большой улей, перед самым медосбором. Маша стояла нервная и красивая, в чёрном пальто с платком на голове. Лёха пёр пару здоровенных чемоданов. Оказалось, уехать из Китая без посещения магазинов ну никак было невозможно.

— До Кантона — это который тут Гуанчжоу — у тебя прямая, — сказал он, проверяя время на вокзальных часах. — На пересадке найди поезд KCR до порта Коулуна. Это у Гонконга. А там уже спроси про пароход. Обещали, что ты чуть ли не с корабля на бал, то есть с поезда на пароход. Даже отель искать не придётся. Паспорт ближе к сердцу, деньги по труселям…

— Я постараюсь, — ответила она, кивая серьёзно. — Алёшенька, не волнуйся, я уже большая девочка, я справлюсь! И ты… ты береги себя…

И они сказали сотню бесполезных слов, которые говорят люди, расставаясь.

— Машка! Я знаю, ты спёрла фотографию, ту, где я с Кузьмичем у самолёта. — Маша сделала несчастные глаза, как у котёнка. — Я тебе её дарю. Вот ещё. — Он достал плоскую коробочку, завернутую в промокательную бумагу. Развязал шнурок, показал, что внутри. Небольшая серебряная пудреница.

Поезд вздохнул паром, как человек, которому пора сказать главное. Они постояли ещё полсекунды ближе, чем положено приличием, и он, ухватив её за попу так, что Маша взвизгнула, подсадил в вагон.

Самое начало апреля 1938 года. Борт французского лайнера Félix Roussel .

Палуба вибрировала от работы машин, ветер тянул за подол, сопки Гонконга медленно сползали в серую дымку. Французский лайнер Félix Roussel шёл на Марсель, впереди было три с половиной недели плавания.

Она смотрела, как берег сжимается до почтовой марки, и думала, что всю жизнь прожила в Китае, а теперь она едет в другой мир. В сказках двери в иной мир открывают золотыми ключиками. В её сказке дверь открыли госпиталь, взрыв и… — тут Маша почему-то мечтательно облизала свои красиво очерченные губы — и наглый советский лётчик, который зачем-то поверил ей.

Маша снова вспоминала, как на вокзале Ханькоу она прижалась к нему и разрыдалась — коротко, судорожно, как бывает перед длинной дорогой.

— Лёша, мы увидимся? Ты же найдёшь меня? — она подняла на него свои серые глаза.

— Пути Господни неисповедимы, — сказал он, улыбнулся и подмигнул.

Первое апреля 1938 года. Небо над Восточно-Китайским морем.

Пятый час полёта подходил к концу. Моторы гудели ровно, как натянутые провода под ветром. Внизу, под редкими просветами облаков, темнело море, и, если верить расчётам, где-то там, в темноте слева, начиналась Япония.

— Ну как ты, Инокентий? — спросил Лёха по внутренней связи.

— Пока живой… Нога, правда, болит. На триммерах вроде горизонт выставил, но по курсу его тащит слегка влево, вот педалями приходится отруливать постоянно, — буркнул тот; голос уже был напряжённый, с какой-то дрожью.

— Ну чего, поменяемся? — поинтересовался наш герой.

— Давай уже после Токио, — ответил Караулов.

Свалить с должности грузчика, выкидывающего багаж за борт, нашему герою не удалось.

— Курс ноль десять. Набор до шести тысяч. Намордники цепляем! — в переговорах проявился Кузьмич. — Откуда начинаем мамак китайским порошком против тараканов обрабатывать? Через полчаса — Токио, а через пятнадцать какие-то Яка-ссука, Яка-хама, Кава-ссаки, прости Господи, дал же Бог имечко, и затем ихний Токио.

— Да как и планировали, над Токио. Во все эти ссуки, ссаки и хамы они потом сами передадут свежую китайскую почту, — торчать в ледяном потоке лишние пятнадцать минут нашему прохиндею совсем не улыбалось. — Ты минут за десять до центра дай команду, я пока все эти пачки до люка дотащу — как раз и дотелепаемся.

Минут через пятнадцать Кузьмич, приникнув к прицелу, хмыкнул:

— Если бы я что-то видел! Облака! Ну, если промахнёмся — ничего страшного. Недостаток точности бомбометания компенсируется мощностью агитации! Нам и любая деревня подойдёт. Лёха! Кидай дерьмо за борт! — и радостно заржал.

Лёха подтянул меховые штаны, поправил куртку с воротником, проверил, затянуты ли унты; рукавицы, привязанные шнурком, продетым сквозь рукава, как у детей; поправил шлемофон с очками и крикнул в СПУ:

— Кузьмич, открывай створки.

Он дал себе ещё пару добрых глотков кислорода, прикрыл кран и, скрючившись, полез в бомбоотсек.

Ледяной воздух ударил в лицо миллиардами злых льдинок. Парашют болтался под задницей, как несвоевременная добродетель, бил по ногам и мешал двигаться в тесном закутке.

Лёха ругнулся себе под нос, пристегнул страховочный фал к петле на шпангоуте, ухватился за кромку мостка и начал работать.

— Передавайте привет жапанским оленеводам! — оскалился наш герой, сдёрнул бечёвку, спихнул в темноту первую пачку.

Бумага рванулась в ночь, за самолётом потянулся белёсый след, будто кто-то неслышно чертил мелом по чёрной доске. Вторая пачка ушла легче, третья упёрлась в кромку и захотела жить своей жизнью — пришлось подтолкнуть её коленом. Четвёртая, пятая… скоро он сбился со счёта.

Воздух драл горло, парашют тянул ремнями, пальцы в рукавицах тупели.

Лёха снова дополз до кислородной маски, открыл кран и присосался к резине. Сделал несколько судорожных вдохов и выдохнул нехорошее ругательство. Оставалась ещё примерно половина газет и та самая бомба — культурно-просветительная, расписная, с хвостом из верёвок, которую прямо-таки очень ждали внизу.

Он тяжело сглотнул, отстегнул парашют, сунул его в угол — стало значительно свободней. Лёха вернулся к люку и снова принялся за адскую работу: китайское печатное дерьмо улетало за борт одно за другим, ветер тут же делал из него стаю светлых рыб, и косяк исчезал внизу. Дыхание сбивалось, сердце стучало, в ушах шумели моторы. Пришлось снова ползти и ещё раз приложиться к кислороду. Он кое-как отдышался.