Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
— Отпусти… — вяло попросил Курц. — Чего ты?
Луций обнаружил, что всё ещё сжимает его плечо, и убрал руку. Почему-то остро захотелось её вытереть, но он сдержался.
— Пошли отсюда… — сказал ему Курц почти жалобно. — Пошли, а…
И, едва договорив, он повернулся и медленно затрусил прочь, даже не оглянувшись на Луция…, а тот, против воли дёргается следом за ним.
Но сделать успевает лишь шаг… или два, может…
Снова наплывает ниоткуда мгновенная маетная дурнота, всё склеивается вокруг, перестаёт двигаться: он будто стоит на дне глубокой вмятины, и мостовая гнётся по её краям — булыжник впрессован в них и пучки жёсткой травы горизонтально торчат сквозь булыжник. Выше уровня глаз края вмятины округляются гребнем, из-за которого спутанной ботвой торчат чужие заборы. В ужасе Луций бросается на один из склонов, взлетает по нему, цепляясь пальцами за гребень, но… он опять на самом дне, и небо пучится над ним, словно криво выдутое стекло. Одни заборы приблизились, другие отдалились, но оставались по-прежнему наверху — за гребнем…
Тогда Луций, до смерти перепугавшись, прибегает к единственному ему известному, в общем‑то бесполезному ритуалу — наскоро сооружает пальцами пятиугольную фигуру и дует сквозь неё, и смотрит сквозь неё на свихнувшийся мир…
Всё единым порывом вернулось по своим местам — будто дурные балаганные занавески перед лицом распахнули…
Он стоял в трех шагах от галдящей группы стариков, плывущий в воздухе пух щекотал шею…, но шевельнуться Луций не мог, потому что на его плече лежала чья-то рука… на этот раз — тяжёлая, как бревно, и сухая.
Он скосил глаза и посмотрел на эту руку — коричневая сухая кожа с редкими, но обширными и бесформенными блёклыми пятнами. Сухие арыки вен, по которым давно уже бежит не горячая кровь, а одно воспоминание. Пальцы, скрюченные как птичьи когти, тонкие, но видимо, очень сильные — крепкие суставы казались узлами, туго навязанными на бечёвке. Хозяин этих пальцев собрал их в щепоть и совсем без видимых усилий куда-то потянул его за плечо, но Луция развернуло так резко, будто он запутался ногой в вожжах, а лошадь понесла…
Старик, стоящий в трех шагах, но глядящий на него в упор, был высок, и наклонить головы даже не подумал — жёсткая стоячая бородёнка занавешивала его лицо, оставляя взгляду Луция лишь отполированную переносицу и тёмные внимательные глаза.
— Куда спешишь, бача… — вроде бы и вопросом, но как-то утвердительно произнёс старик, и кожа под его глазами пергаментно сморщилась.
Луций буркнул что-то в ответ и сам не понимая смысла — это губы сами собой изогнулись и беззвучно что-то произнесли. Что-то очень короткое…, но внимательные глаза старого саровата понимающе дрогнули, и он долго ещё кивал головой, о чём-то своём раздумывая. Борода топорщилась, негнущийся её волос ёрзал об отвороты халата — туда-сюда. Луций смотрел заворожено.
— Спешишь! — пригвоздил его старик, додумав что-то своё до самого конца.
— А кто скорей уйти спешит? — старик не говорил, а раскачивался над ним, будто сухое дерево — шурша ветвями. — Тот, в чьём чреве грех зашит?!
Он медленно, как дерево, клонимое непомерной тяжестью снега, навис над Луцием.
И под взглядом его тот затрепетал.
Нет, не так…
Сам он так и остался стоять, поражённый будто столбнячной оторопью и неподвижный, но кто-то внутри него, кто-то маленький и жалкий — беспомощно задёргался и захныкал. Губы снова задвигались сами собой, и сами собой рассказали бы старику всё-всё, от самых материнских кровей, если б Луций каким-то немыслимым усилием не прикрыл бы их ладонями, пальцы которых по-прежнему оставались пятисторонне переплетены…
Сороват смотрел, хмурясь… и наросты бровей, как живые, попеременно наползали один на другой. Чуть шевелилась, скрипя, ноздревая кожа на лбу — было похоже, что это личинки-короеды копошились под ней.
Наваждение опять отпустило — Луций вынырнул откуда-то из душной глубины и жадно хватанул воздуха.
Старикан так и стоял рядом — высокий, но худой, как жердина, и вроде совершенно не опасный на вид. И Луций, зло оскалившись под ладонями, начал даже прикидывать — как бы половчее двинуть ему в брюхо, да смыться. От старика воняло лежалым тряпьем и пылью. Поясной кушак, заменяющий соровату дорожный кошель, и вправду был битком набит, и оттого защищал его внутренности — так, что и хорошим ножом за один раз не пропороть…
— Не бойся сказать, бача, — снисходительно уговаривал его старик. — Не брал чужого — так и не бойся. А не брал ли?
— Ты чего, дед? — привычно огрызнулся Луций, однако внутренне холодея. — Чего мне тебя бояться?
— Испугаешься, — насмешливо заверил старик. — Как захочу — испугаешься… — прошелестел он, опять вдруг становясь похожим на дерево, корявое и сухое. — Испугаешься, бача… побежит в песок моча…
Мостовая под ногами Луция вдруг пошла трещинами — словно цыпленок лупился сквозь тонкую скорлупку — они расширились было, и тут же сомкнулись снова… Но за то мгновение, что они зияли, Луций и впрямь успел перепугаться до брюшной рези — с огромной, непредставимой высоты, что обрывалась прямо под носками его башмаков, он смотрел на чёрное рыло города.
Это был его родной город, да Луций ведь и не бывал ни в каких иных, так что, чего тут гадать — вон Ремесленный Квартал, вон Купеческий… вон между ними покинутые цеха, опоясанные бывшей Чугунной дорогой. Но до города, до первых его панцирных крыш — были многие сутки падения. Однако даже с этой чудовищной высоты различимы были блестящие кольчатые петли, копошащиеся под городом. То извивались в складках земляных морщин огромные скользкие черви, время от времени поднимая слепые головы к самым фундаментам городских домов…
Луций заорал и рванулся… к ужасу своему узрев, что приклеился… что скорлупка мостовой, прилипшая к его подошвам, тянется следом за ним, расшатывая всё треснутое и надламывая то немногое, что оставалось ещё целым…
Он не понимал уже, взывает ли к Глине ещё раз, или просто ломает руки от ужаса…, но кошмар снова выпустил его — с вязким чмоком, как будто лопатой расковыривали самую липкую из луж…
Луций не удержался на ногах и плюхнулся на задницу — прямо в серую городскую пыль.
Оглушительно и отрывисто, прямо над ухом гоготали гуси — закончив драку, но всё никак не желая угомониться. Перья и пух уже не летали, но совсем неподалеку ветер лениво ворочал по земле свалявшийся пуховой колтун.
Старик стоял в четырёх шагах, но Луций, в панике оттолкнувший
