Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Курц где-то запропастился…
Луций на пару с Кривощёким Эрвином покружили вокруг этого странного, явно приезжего человека — вынюхивая, чем можно от него поживиться. Вроде была среда, и воскресная бессмысленная кража уже совсем подзабылась, а до базарных пятницы с субботой ещё дожить бы. Но даже в этой толчее шарить по карманам они так и не решились — рядом с этим полосатым стариком их обоих всякий раз охватывало незнакомое неприятное чувство… Луций не смог бы выразить его словами, но — будто время перестаёт течь, будто подвижные облака враз стекленеют в небе, становясь тенями…
У старика пучится пузырь на животе и боках, но то явно не жир свисает складками — там кушак, поясная сума, чем-то туго начинённая, и для верности прикрытая поверх ещё одним полосатым слоем.
Луций вдруг чувствует чью-то руку у себя на плече — не взрослую, к счастью… маленькую, мальчишечью…
— Вы чего тут, карманить удумали? Сдурели совсем?! — шепчет ему Курц, невесть откуда взявшийся, и шёпот его горячий, как пар от чайника — ухо мокнет. — Это же сороват!
Луций мотает головой, отряхиваясь:
— С чего это ты взял? Быть того не может! Сороватов и в город не пускают…
— Может, не может…, а дед бабку уложит! — не унимается Курц, щерится ему нахально. — Видно, прошёл как‑то — может, жандармов на мосту подкупил. Я вокруг него уже пару дней кручусь…
— Зачем это? — Луций прищуривается, смотрит на товарища в упор.
— Велели мне так, — уклончиво отвечает Курц… и Луций разочарованно от него отворачивается.
За Курцем такое и раньше водилось — вдруг появлялись у него какие-то мутные поручения, и тогда он откалывался от ватаги… на день или два переставал служить ему верным псом. Луций всё ломал голову — Духовники его прикармливают? Или жандармы?
Сороват, если это и взаправду был он, отошёл сейчас довольно далеко, болтает с кем-то на другой стороне круга гусиной арены… оттого, видать, и время снова потекло обыденно. Луций ещё раз оглядел его с головы до ног — старик, как старик… ну, грязный после дороги. Всех окрестных Болтунов городские люди знали наперечёт, а этот был совсем незнакомый — с ним говорили, вступали в беседу пусть и сдержанно, но и не сторонились…
На всякий случай, Луций всё же отвёл прямой взгляд, стараясь посматривать на старика быстро и искоса.
— Откуда он взялся? — спросил Луций и даже язык себе прикусил — настолько по‑глупому этот вопрос прозвучал.
— Прямо из белоствольных лесов, да из сырых тёмных чащ… — тотчас зашептал ему на ухо Курц, то ли бравируя перед ним чужими подслушанными словами, то ли откровенно издеваясь.
А старик в полосатом и длиннополом словно издали расслышал его шёпот — отвернулся вдруг от местных дедов и посмотрел прямо на них двоих, посмотрел через круг, где вовсю шла гогощущая схватка и кружилось по воздуху редкое выдранное перо.
— А что тут делает? — пятясь, опять спросил Луций — самому себе через плечо. — Где мы, и где леса? Тем паче — белоствольные…
— Ну, мало ли… Может, торговать чего привёз. Или покупает — через пару дней ведь ярмарка начнётся. Не каждый же сороват обязательно Болтун… Если он тут с собственным возом, то и уехать после ярмарки сможет рано, до первых Вздохов.
— У них же там другие боги совсем?
— Другие… — нехотя, словно через силу, признал Курц. — Колодцы, что до самой Живой Глины, в тех лесах ещё не роют. И Духовников у них нет. Говорят, что сороваты — сами себе духовники…
— А если только торговать приехал — зачем тогда тут, на Овсяном пятаке трётся? — никак не мог успокоиться Луций. — Зачем среди местных ходит? Взаправду гусиные бои смотреть?
Курц вдруг странно и неестественно задёргал шеей, будто пытаясь что-то ему ответить, да заикаясь до голимых судорог.
Луций нахмурился:
— Чего егозишь? — проговорил он, толкая товарища в бок. — Эй, ты, хер короткий… Чего это с тобой?
Но Курц — как раскрыл рот, так и замер с распахнутой варежкой, словно его вдруг падучая скрутила… Глаза его как-то враз странно оглупились… потом их выражение постепенно обрело лихорадочный блеск. Он ещё и ещё раз дернул шеей, теперь отчетливо-испуганно, как при настоящей мучительной судороге… и медленно закрыл рот, словно какая-то сила непреклонно смыкала ему челюсти — аж губы побелели от напряжения и, стиснутые друг о друга, свернулись тонкими шнурками, вдавившись внутрь рта. Он оглянулся беспомощно, словно порываясь побежать.
Это было так неожиданно, что Луций сначала ничего не понял.
Он тряхнул Курца за плечо, поразившись вялой расслабленности его суставов — тот лишь безвольно мотнул головой на тряпичной шее. Скрипнули крепко зажатые зубы.
— Ты чего? — уже насмерть перепугавшись, спросил Луций.
Он оглянулся на полосатого старика…, но того не было нигде. Все прочие, местные деды — орали на гусаков, как оглашенные, едва не швыряя друг в друга монетами от азарта. Луций опять посмотрел на друга… и едва не отпихнул его прочь — теперь губы Курца, наоборот, выпучились изо рта, стали похожими на колбасные шкурки полные несвежего фарша… Вот он разомкнул их, сшитые частыми слюнными нитками — обнажая чесночный провал рта. Луция передёрнуло от отвращения, и он крепко зажмурился, а когда снова глянул, наваждение сгинуло — Курц стоял бледный, как полотно, но в общем-то, нормальный…
Поднял руки и потрогал лицо, словно проверяя — всё ли на месте.
— Хреново мне что-то… — сказал он. — Как накатило… Будто падаль сожрал… Думал — блевану…
Его тотчас и правда вывернуло наизнанку…
Стреноженные гусыни загоготали вдруг — громко, победно. От арены пухлым облаком полетело выдранное перо. За частоколом топающих стариковских ног было видно, как один гусак ухватил другого особенно удачно — за мягкий низ живота, у самой ляжки. Там, видимо, была складка чувствительной кожи — схваченный гусь заголосил на панической ноте и взвился, подняв защипнутую лапу и неловко запрыгав на другой. Противник до складок выкрутил свою длинную шею, рванул неприятеля сомкнутым клювом, будто щипцами — топорща от напряжения жесткие перья на шее, заставляя еще сильнее верещать и подпрыгивать. А дальше, поймав момент — налёг боком и повалил, не ослабляя хватки… Всё было кончено. Упавший гусак смешно отбрыкивался свободной лапой и с сумасшедшей скоростью, но, видать, совсем нечувствительно, бил распахнутыми
