Хроники 302 отдела: Эффект кукловода - Алексей Небоходов

Она закрыла глаза, будто надеясь исчезнуть из собственной судьбы – детская тактика, на которой держится половина мира: не видеть – значит, не существует. Но для меня она существовала, в форме подчинённой, беззащитной. В этом заключался смысл контроля, в нём было удовольствие, не требующее слов или признаний – достаточно дыхания и тени.

Сделал то, что собирался: перехватил кисти одной рукой, навалился корпусом, исключая неожиданные рывки, и повёл движение к бёдрам, где унижение обретает осязаемую форму. Ткань юбки поддалась без сопротивления, как слабо натянутая паутина. Щелчок нитей, еле слышный, но для меня громкий. Лезвие осталось при себе – здесь нужен не металл, а намерение.

В этот момент мир сузился до двух точек – фиксации и беспомощности. Никаких лишних жестов, никаких слов – процедура власти, где пространство слушается и позволяет шаг, на который был готов.

Раздвинул ноги, грубо залезая под юбку, чувствуя, как возбуждение переплетается с правом сильного.

Я почувствовал порыв холодного воздуха, запах хвои и машинного масла, и в ту же секунду сверху навалились люди в чёрной форме. Коридор из деревьев, казавшийся укрытием, превратился в западню.

Меня прижали к земле плечами, локти заломили так, что я не мог двигаться. Попытка вырваться встречала резкую боль – действовали профессионалы. В шлеме одного увидел своё отражение, а потом перчатка вдавила голову в снег. Колено в груди перекрыло воздух, дышать стало тяжело.

Нож, уверенно лежавший в ладони, выпал без усилий, выскользнув из пальцев, как рыба, и, ударившись о землю, звякнул с металлическим звуком, означающим точку в споре.

Пальцы дёрнулись к рукояти, но руки были зафиксированы. Это бесило: отточенные движения оказались бесполезными. Попытка шевельнуться заканчивалась болью. Грудная клетка издала сиплый звук – как у человека, которого заставляют петь, лишив воздуха.

Из темноты появились ещё двое. Двигались спокойно и чётко, как люди, отрабатывающие одно до автоматизма. Ни слов, ни лишних движений – быстрые действия: зафиксировали запястья, проверили карманы, убрали оружие, нащупали места, где надавить, если решу сопротивляться. На руках защёлкнулись холодные наручники, и стало ясно: речь о выживании, шансов на которое почти не было.

Холод пробивал куртку, снег забивался под одежду и колол кожу. Из-под масок пахло выхлопными газами, резиной и тяжёлым дыханием. Один из бойцов прижал голову к плечу, лишив возможности повернуть шею. Я понял: попытка вырваться – и шею сломают. В висках забился злой ритм – от прилива крови или злости.

Из-за деревьев вышел мужчина в гражданской одежде. Не нужно было погон или команд, чтобы понять – он главный. Шёл спокойно, уверенно, как человек, привыкший заходить первым. Смотрел внимательно, без суеты. Одним движением руки дал знак – чёткий, к которому привыкли прислушиваться без слов. Остановился на расстоянии, где был в безопасности, а звуки вокруг были мне слышны.

Рядом с ним стояла Маша. На лице не было страха, облегчения или усталости – собранность, как у человека, знающего, что делает. Смотрела прямо, фиксируя взгляд, словно целилась. Стояла неподвижно, без эмоций, и эта спокойная решимость дала понять, что происходящее – часть плана.

Попытка собрать мышцы упёрлась в блоки: колено сместилось на солнечное сплетение, ладонь на затылке сдвинулась на бок, вынуждая повернуть шею, запястья подтянуты к пояснице так, чтобы вдох напоминал о чужих руках. С правой стороны в рации слышались короткие фразы и щелчок кнопки, слева с ветки упала горсть снега и просыпалась за шиворот ледяными уколами.

Мужчина наклонил голову, прислушиваясь к дыханию. Перевёл взгляд на Машу, и стало ясно: она часть плана. Всё выстроено вокруг неё. Сзади раздались шаги, и я понял, что окружён.

Пальцы бойца на шее дрогнули, словно проверяя силы сопротивляться. Их это не интересовало – перешли к бумажной части. Впереди мелькнул огонёк окна, и я понял, что за мной следили давно. Перемещение было просчитано, финал подготовлен.

Мужчина остановился на безопасном расстоянии и заговорил спокойно, без крика. Слова не имели значения – суть в том, что спектакль подошёл к концу. Маша стояла рядом, собранная и спокойная, без эмоции. Я был под их контролем. Всё было спектаклем. Она была приманкой. А я – тот, кто попался.

Глава 25

Следственный изолятор Лефортово был местом, где тишина тяжелее воздуха. В каменных коробках безликих кабинетов стоял холод, будто это не комнаты, а замерзшие склепы, где звук сперва сомневается, а потом исчезает. Узкая допросная давила однообразием: обшарпанный стол с сеткой царапин, два жёстких стула, одинокая лампа под матовым плафоном – свет ровный, равнодушный, как взгляд свидетеля, которому всё равно. Серые стены глотали даже настойчивые взгляды; от них тянуло сыростью и старыми тряпками, и даже шаги коридорного дежурного звучали так, будто происходили в другом здании.

Курносов сидел напротив Александра Панова и разглядывал его холодно и внимательно, вдавливая в себя гнев, поднимавшийся из глубины. Взгляд прошёл по узким плечам, связанным за спиной рукам, по лицу, где застыла надменная вежливость спокойствия. Этот человек перед ним превратил чужие жизни в ад, ставил кресты на судьбах без малейшего сожаления и тени сомнения. И сейчас, в пропитанной казённостью комнате, Панов держался так, будто он не в плену, а на приёме, где его обязанность – демонстрировать ледяное равнодушие и ловить паузы, как опытный оратор.

– Итак, гражданин Панов, – произнёс Курносов, ломая глухую тишину. Голос звучал негромко, но чётко; каждое слово отщёлкивалось металлически. – Расскажите подробно, как и при каких обстоятельствах вы напали на гражданку Вертинскую. И без вашей игры в молчание. Доказательств достаточно, чтобы не тянуть эту беседу.

Панов чуть приподнял подбородок и посмотрел на следователя с холодным, полупрезрительным спокойствием. Плечи остались ровными, дыхание – отмеренным, будто он находился на скучном совещании.

– Какие именно подробности вас интересуют, гражданин следователь? – сказал он ровно, будто обсуждал деловое соглашение. – Время, место, мотив? Всё уже записано в ваших протоколах. Повторять считаю лишним.

От этого тона у Курносова дёрнулась скула. В памяти вспыхнула ночь, когда он ворвался в темноту и вырвал Машу из его рук; он снова услышал её сбивчивое дыхание, увидел осколки льда на воротнике пальто, почувствовал, как злой жар расползается по телу, сжимая пальцы до боли. Он перевёл взгляд на наручники, на следы от браслетов на коже Панова – и лишь сильнее сжал губы.

– Вы всё понимаете, – сказал он тихо, наклоняясь вперёд. – Мне не нужны формальности. Нужна правда, которую вы уверены, будто можно спрятать.

– Правда – вещь относительная, гражданин следователь, – Панов чуть