Тени двойного солнца - А. Л. Легат
– Мы с вами непременно завершим ее дело, ке-хе, видел я, – сказал нищий провидец, и я виновато улыбнулся. – Дело Матери двойного солнца, так?
«И в самый темный час вернется она, и взойдет двойное солнце, прогоняя тени до конца времен», – писали в одной из книг в хранилище Мафони.
Я кивнул, задержав дыхание:
– Таков мой долг.
Когда Смердяк ушел, я рухнул на новенькую скамью, которую предоставил общине поланский купец.
– Ренна? – я почесал затылок, отдышавшись. – Кто такая Ренна?..
Я покосился на скорбный лик Матери. В нем не было ни подсказок, ни ответов.
V. Тихая, спокойная жизнь
Оксол, полдень
Мне не следовало быть здесь. Слишком ясное солнце, слишком погожий день. Много гуляк, праздных господ, сплетниц, приставучих детей и их беспокойных нянек. Глаза, любопытные и зоркие, безнаказанно оглядывали улицы, заулки, подворотни и даже самые темные углы Оксола. О, нет. Уж кому-кому, а мне точно не следовало здесь находиться.
– Отойди, – в испуге сказал юнец, прижавшись к стене, и прихватил своего брата или друга за рукав, утянув в сторону. – Слышишь? Сюда, ко мне…
Я осторожно обошел их с правой стороны, даже не коснувшись. Не было причин так широко раскрывать глаза и вжиматься в стену – я не знал их имен, а здесь еще не прослышали о моем. Просто три человека повстречались среди близко построенных друг к другу домов. Просто двое были сильно моложе и меньше ростом. Просто один из них прогуливался по городу, где ему точно не следовало показываться при свете дня.
Нет, мне вовсе не стоило появляться здесь. И все же…
Не потому ли я покинул родную деревню? Не с того ли началась моя взрослая жизнь? Я презирал чужие порядки. Какая забава в том, чтобы всю жизнь плясать под чужую дудку, скажите? О, я обходил все правила, о которых только слышал. В особенности – правила видных людей. Жизнь моя началась как игра. Множество игр. Шалости с бросанием камней перед усадьбой графа Ротфри, затем – игры с чужими медяками, чужими жизнями на задних дворах, ловля купцов в подпитии и роковая ставка на жеребца, после которой я уяснил навсегда: не так уж я и велик для Оксола…
С неба обрушились крупные редкие капли дождя. Я вступил в лужу и раздавил свое отражение. И как так выходит, что старые уроки забываются, и уж нет тебе никакого дела до того, какая придет расплата?
Нет, мне не стоило быть здесь, и все же я шел по улицам, наслаждался скупыми лучами солнца, уступал дорогу женщинам и детям. Правила, правила… от себя не укроешься до конца своих дней. Я пресытился всеми запретами. Прятаться на отшибе, в глуши, где с утра до ночи гнешь спину, пытаясь раздобыть дровишки и пару ломтей хлеба? Я был самонадеян, полагая, что в свои годы легко управлюсь с такой долей.
– Пошли прочь! Вон! – щелкнул хлыстом извозчик, и крепкая двойка скакунов протащила карету по размытой дороге, распугав зевак и дворовых псов.
Грязь облила мои сапоги и правую штанину, но я лишь улыбнулся и неспешно двинулся следом, выбирая островки земли посуше. Лорды погоняют извозчиков, извозчики гонят люд с дороги, а простой люд пинает собак и домашний скот. Таковы порядки.
Всякому городу нужен свой порядок. И всякому порядку нужны его смотрители. Рука, оставшись без пальца, уже не может считаться здоровой рукой, вам ли не знать? Я слишком стар, чтобы устраивать свои порядки, а в душе слишком юн, чтобы подчиняться чужим. Покинув Криг и свой пост смотрителя, я нанес увечья не только городу, но и самому себе.
Глупо, скажете вы? В глуши я понял, что тоскую по городу, иль, быть может, сам город зовет меня. Как уж тут отличить, когда каждый волосок помнит дуновение портового ветра, отличает сквозняк, гулявший по улице Привозов, от легкого ветерка родом с площади. Или буйного, неодолимого порыва, что каждый сезон переворачивал корзины, задирал юбки, срывал гнилую солому и дощечки с навесов рынка?
Нет, мне уж не было места в глуши. Каждому суждено истесаться, сколь крепок бы ни был он от рождения. Жизнь, города, крохотные улицы, по которым мы ходим каждое утро или под вечер, – буйные воды, стачивающие нас. И выходит, что не так уж ты и волен к пятому десятку лет. И все естество стремится к знакомым протокам, поворотам, устьям. Подходит лишь к десятку-другому проторенных дорог. А во всех прочих местах стоишь как кость поперек горла, ни туда, ни сюда.
Обнаружив себя в глуши без дела, я понял: пусть уж найдет меня сама смерть, Чеканщик со своими побратимами пусть судят меня как им в голову взбредет, со всей звериной жестокостью. Но я отдал свой долг с лихвой. И коль уж осталось мне не столь долго и в груди постоянно хрипит, я не проведу остаток своих дней в тени, как плешивая крыса.
«Что горше всего на закате лет, мой друг?» – спрашивал Симон и тянул гнилостный дым из своей трубки. Я не был ему ни другом, ни братом – и потому молчал. Ему ли не знать ответа? Горечь. Полнейшее и всестороннее знание о том, чего более ты изменить не в силах. И какой толк об этом говорить?
Должно быть, Симон надеялся стать поэтом, каким-нибудь придворным рифмачом. Но мы вместе вытянули плохую карту. Возле смердящих пристаней Крига.
Я вновь уступил дорогу.
– Вы слыхали? – тараторила горожанка со своими подругами. – Мегера-то нашла себе дворнягу!
– Да ну.
– Старый кобель ее издох…
– Уж пять лет как, – перебили ее тут же.
– А щенков не оставил!
Дамы прошли мимо. Я не подслушивал, наслаждаясь прогулкой. Ценил каждый оставленный мне час. У рынка мне не следовало быть ни при каких обстоятельствах, и все же я отправился именно туда.
– Потайте на хлеб, кто сколько мошет… – У входа нищий пытался шепелявить и протягивал свою руку так, словно намеревался ее продать.
Завидев меня, он отвернулся, и пятерня его обвисла. Через десяток шагов я вновь услышал, как он голосит и взывает: еще жалостнее, чем прежде. Зря. Голосить ему стоило бы чуть позже. Через неделю настанет славное время: дни пиршества, графских щедрот. В празднества на улицах промышляют самые пригожие шлюхи, а лавочники выставляют самый роскошный товар, и даже в питейных омывают руки в первой половине дня. В корчме у площади Годари подают фаршированную рыбу на углях, солоноватую и костлявую. Чтобы управиться с такой, требуется
