Тени двойного солнца - А. Л. Легат
Я окинул взглядом развалы. И в ноздри забился яркий манящий запах.
– Три по две, – одноглазый лавочник указывал на связку сушеных рыб. – Шесть по пять!
Стоило ли ждать празднества? С рынка я вышел, пряча трех окуней под плащом.
Оксол не обещал мне избавления, и все же я был здесь. Шел и едва улыбался. Чьи бы порядки ни правили в городе, эти улицы не могли мне приесться. Каждая напоминала те узенькие дороги в предместьях, где я в последний раз виделся с сестрой перед тем, как крупно задолжать и вымолить пощаду за часовней.
Бессилие. Усталость. Вот что хуже всего, мой покойный не друг и не побратим Симон. В один день проснувшись, вдруг выясняешь, что ноги потяжелели, в спине что-то хрустит и не дышится так легко, как прежде. Воспоминаний больше, чем свежих дум, и каждое новое лицо кажется уже где-то виденным, подспудно знакомым. А к вечеру мечты и вовсе мельчают: хочется долго лежать, изредка переворачиваясь под теплой шерстью покрывала, слушать треск поленьев в печи. И кажется, что стоило больше дружить и меньше драться. И отдавать чуть больше, пока имел.
– Святые угодники! – отшатнулась от меня крестьянка и помазала лоб, когда мы разминулись.
Возможно, меня начали узнавать. А может, вместе с наплывом ветеранов Второго Восхода я утратил приметность: крупные гвардейцы наводнили Оксол в последний сезон. Крупные и неповоротливые, привыкшие драться, дай то пресвятая Матерь, раз в году, они важно рассекали улицы. Каждый из них, столкнувшись в подворотне с парочкой моих умельцев, потерял бы не только весь важный вид, но и жизнь, если бы начал упрямиться. Но в последний год им везло: я пресытился боем.
Мои мечты не столь велики. Я хочу встречать рассвет в своей теплой постели, трижды в день сытно есть, гулять по улицам, не пряча лица. И больше не знать долгов. Много ли я прошу?
Бывали времена, когда я брал больше, чем следовало. И никого ни о чем не просил.
– И я расплатился за них сполна, – пробормотал я, подтянув пояс.
Улицы Оксола начали заполняться поденщиками – а значит, закончилось и без того короткое время для моей прогулки. Что же, снова обратно, в тени и углы, точно голодной и молодой крысе. И снова потребуется потолковать с юнцами Даррела, проучить лавочника и его приятеля из Восходов, которые решили, что порядки на каждом углу города должны быть свои.
Порядки, подумать только! Никто из местных не умел вести дела даже в своем жилище: забывали запереть двери, оставляли открытыми ставни, бросали жен с детьми, хранили золото рядом с ночным горшком. Порядка не было ни в головах, ни в деле. Самому солнцу видно, что столь бестолковые люди обирают себя сами каждый божий день.
А мы с Даррелом учим их, расставляем по местам. Забираем малое, покуда жизнь не отняла у них совершенно все. Прибыльное выходит дело – правила вопреки правилам. Единственное дело, которое дается мне лучше прочих. Дело, от которого давно болит голова и нет сна.
Покойный не друг и не брат мой Симон рассмеялся бы, услышав, что я больше не желаю никого учить и наводить порядки.
Я потерял резиденцию из вида и оказался на почти безлюдной улице. Позади надрывалась дочь пекаря:
– Горячее, свежее! Всего за серебряк! Похлебка с потрохами!
Мои потроха сжались, но вовсе не от голода: я прислушался, не замедляя шаг. Один-два. Три. Пауза. Четвертый – не мой. Я свернул через два дома, отправился поближе к заулку, где стоят ночлежки Даррела. Один-два. Третий – чужой.
– Похлебка! – отдалялся детский голосок.
И все-таки в этот раз за мной действительно шли. Нет, это был не Чеканщик и не один из его людей. Первого я бы не успел приметить, не получив перед тем смертельный удар. А его люди не стали бы преследовать меня, долго петляя по улицам города. Все кончилось бы вмиг: один короткий приказ, брошенный в спину на улице. Или крупный отряд в стенах моего дома. Может, ночной визит. Нет таких мест, где Чеканщик не достал бы меня, и нет такого закона, который бы его остановил.
– Вард?
Тем более люди его не стали бы окликать меня по имени, которое я оставил в Криге. Я неторопливо обернулся. Вся улица проглядывалась юнцами Даррела, и зеваки уж давно не совались сюда без спросу: должно быть, за мной шел один из его старых знакомых.
Мой преследователь стоял поодаль, возле арки, увешанной мокрыми перьями по случаю грядущего празднества. Его плащ с правой стороны чуть приподнимался кончиком длинных ножен. Выкрашенная шерсть была подмочена усилившимся к полудню дождем.
– Вы, должно быть, обознались? – деликатно и тихо спросил я, вынуждая незнакомца подобраться ближе.
Он двинулся навстречу неторопливо. Что-то в манере его движений показалось мне знакомым. Плавные и осторожные шаги, но, пусть упадет на меня небо, я не осмелился бы назвать этого человека трусом: он зашел в переулок Даррела, будто не раз выходил отсюда живым.
Я прищурил глаза, и все сошлось.
Так и есть. Молодой господин Тахари, заморский мечник, по глупости удравший из родного дома. Весь ухоженный и разодетый, точно породистый жеребец какого-нибудь величества. В Криге я запомнил его беспомощным, по-щенячьи пугливым. Хорошим мальчиком из богатой семьи, которому вбили в голову, что из покорности выходит толк. Обманутым, постоянно глядевшим себе под ноги, в вечном полупоклоне…
Сейчас в его прямом взгляде не было ни страха, ни угрозы.
– К несчастью, у меня долгая память, – его воснийский стал почти неотличим от говора местных. – Ошибки тут быть не может.
Я слыхал, что он сгинул в землях Бато. Слыхал, что проигрался в карты, или был убит на поединке чести. Но вот он, цел. Почему-то эта новость меня обрадовала. Должно быть, так случается, когда долгие годы делаешь общее дело, пусть и поневоле.
Любопытно, кому из нас двоих меньше нравилась та работенка? Я принадлежал своей работе безраздельно, от того мига, как разлеплял поутру глаза, но и имел все блага, которые мог иметь человек моего сословия в Криге. Тахари прислуживал Симону на поединках, словно поденщик, и обладал немыслимой свободой. Но и жил беднее, чем мог бы жить любой другой дворянин в нашем деле.
Остался бы он еще на год-два в Криге, под крылом у Симона, стал бы ходить в приближенных. Может, мне пришлось бы подкараулить его в переулке и оставить там навсегда, чтобы сохранить свое место. Все-таки это огромная удача, что он ушел
