Ювелиръ. 1808 - Виктор Гросов
Резко повернув голову, она впилась в Ростопчина взглядом так, что тот невольно выпрямился в седле.
— Но его взял под опеку мой брат! Государь! Император! Вы же знаете, что он приставил к этому выскочке личную охрану? Гвардейцев! Охрану, как к члену императорской фамилии! Вчера в салоне у Кочубеевой только об этом и говорили. Все смеются за спиной, граф! Смеются над ним, а значит, и над всеми нами!
Голос ее стал ниже.
— Вы понимаете, что это значит? Меня, свою родную сестру, он без тени сомнения готовит отдать замуж за какого-нибудь австрийского уродца, чтобы укрепить шаткий союз! Я для него — разменная монета, которую можно пожертвовать ради сомнительной выгоды. А этот… этот мещанин… для него — государственное достояние! В него вкладывают деньги, ему оказывают почести, его берегут!
Она замолчала, тяжело дыша. С ресниц сорвались две злые, тут же замерзающие на морозе слезинки, вспыхнув и погаснув. Резким, нетерпеливым движением перчатки она смахнула их.
Ростопчин не шевелился, впитывая каждое слово. Вот оно. Не государство. Личное. Гораздо лучше. Он ждал, позволяя ее гневу достичь точки кипения. Она не впервой возмущается, а Ростопчин готов внимать. И не только внимать. Он ее обрадует.
— Он унижает меня, Фёдор Васильевич, — выдохнула она. — Он показывает всему свету, что безродный мастеровой для него ценнее, чем сестра крови императорской. Я говорила об этом… но никто не смеет перечить Государю. Все лишь кланяются и улыбаются его причудам. Я не хочу это терпеть.
Растопчин сдержал ухмылку. Теперь его задача — направить этот гнев в нужное русло, облечь мелкую женскую месть в благородные одежды защиты престола.
— Вы правы, тысячу раз правы, Ваше Высочество, — заговорил он, в его голосе зазвучало искреннее сочувствие. — Здесь не просто досадное недоразумение, а оскорбление, нанесенное вам лично. И, как верный слуга вашего покойного батюшки, я не могу оставаться в стороне, когда честь его дочери попирается.
Он подъехал ближе, так что его лошадь почти коснулась крупа ее скакуна, и пространство между ними сжалось.
— Такое покровительство черни подрывает священные устои монархии, — говорил он доверительно, словно делился государственной тайной. — Это позор для имени Романовых. Какой пример Государь подает аристократии? Что отныне не кровь и честь, а умение мастерить побрякушки открывает двери во дворец? Потакая этой блажи брата, вы невольно предаете память своих великих предков. Тех, кто строил эту Империю, не щадя ни чужой, ни своей крови. Вы, с вашим умом и волей, видите это. А другие — молчат, боясь навлечь на себя гнев.
Екатерина глядела на темный силуэт дворца. Ее лицо вновь стало непроницаемым, однако Ростопчин знал, что под этой маской бушует пожар. Он поднес спичку. Теперь оставалось отойти в сторону и смотреть, как пламя делает свою работу. Он видел, что она уже примеряет на себя роль защитницы устоев, хранительницы чести рода — более достойное облачение для ее гнева.
— Что-то надобно с этим делать, — произнесла она.
— Непременно, Ваше Высочество, — тихо согласился Ростопчин. — Нельзя позволить одному случайному человеку бросать тень на величие целой династии. Иногда, чтобы спасти больное дерево, приходится отсечь одну зарвавшуюся ветвь, пока она не заразила весь сад.
Он получил то, за чем приехал: негласное, пассивное одобрение. Он, как верный слуга, всего лишь исполнит ее невысказанную волю. И она позволит ему это сделать, сохранив свои руки чистыми. Он почти читал ее мысли: в ее голове уже строилось будущее — мир, где этой раздражающей «ветви» больше нет, и ее посрамленный брат, наконец-то обратит на нее свое внимание. О последствиях она не думала; все ее существо жаждало триумфа. И в этом была ее главная слабость, которую он собирался использовать.
Ростопчин ждал. Она думала. Переваривала. Привыкала к мысли, облекала ее в приемлемую форму. Он дал ей это время. Нельзя торопить момент, когда человек принимает решение, которое все изменит.
Наконец, на выезде из аллеи, где парк снова распахивался, открывая вид на замерзшее озеро, Ростопчин, словно вспомнив незначительную городскую новость, небрежно бросил:
— Впрочем, Ваше Высочество, кажется, эта досадная проблема разрешилась сама собой. До меня дошли слухи из города, будто этого ювелира на днях прирезали.
Сейчас. Главное — тон. Скучающий. Словно о погоде. Он произнес это безразличным голосом, глядя куда-то в сторону, на темную линию дальнего леса. Каждое слово, однако, было точным уколом, прощупывающим ее реакцию. Боковым зрением он ловил малейшие изменения: замершие плечи, дрогнувшую ресницу.
Екатерина так резко натянула поводья, что ее вороной скакун вкопанным замер на месте, выдыхая густые клубы пара. Она медленно повернулась к Ростопчину. На ее лице застыла безупречная маска царственного негодования, на которой она с точностью великой актрисы разыграла всю гамму подобающих ее сану чувств: удивление, недоверие, гнев. Но как же дрожали уголки губ в устремлении возликовать.
— Как⁈ — ее голос деланно зазвенел от возмущения. — Вы хотите сказать, в столице Империи, средь бела дня режут людей⁈ До чего мой брат довел страну! В Петербурге ныне опаснее, чем в разбойничьем лесу!
Она смотрела на него. Эта игра предназначалась не ему — он-то знал правду. Она обращалась к собственной совести, произнося слова, которые должна была произнести, и тем самым создавая себе алиби перед лицом вечности. Формальное осуждение беззакония снимало с нее всякую ответственность. А внутри разливалось теплое, мстительное удовлетворение. Получил, братец? Получил за свое высокомерие? Вот цена твоим гвардейцам, твоей охране, твоему покровительству! Твоя любимая игрушка сломана. Навсегда.
Ростопчин выдержал ее взгляд. Превосходно, Ваше Высочество. Вы рождены править. Он чуть склонил голову, принимая ее игру, превращая обмен слухами в тайный доклад об исполнении приказа.
— Не средь бела дня, Ваше Высочество, — мягко поправил он ее. — Все было сделано ночью. Тихо, без лишнего шума и свидетелей.
Он сделал короткую паузу.
— Что, впрочем, сути не меняет. Порядка в столице действительно нет.
В этой маленькой поправке — «ночью» — и крылась суть, понятная только им двоим. Короткая фраза содержала все: и время, и способ, и результат. Ростопчин уже не пересказывал сплетню — докладывал, демонстрировал свою осведомленность, свои возможности и исполнительность.
Он будто говорил: «Я
