Ювелиръ. 1808 - Виктор Гросов
Ее вопрос ударил точно, вскрывая самую суть. Доверится ей?
— Я бы хотел строить заводы, — сказал я, и слова, которые я так долго держал в себе, наконец обрели голос. — Не один насос. Тысячи. Массовое производство. Хронометры для флота. Стандартизированное оружие для армии. Станки, которые изменят эту страну. Я бы много чего хотел изменить, но я всего лишь ювелир.
— Еще недавно вы ходили в подмастерьях, теперь же — мастер, обладатель патента, особого расположения как вдовствующей императрицы, так и самого императора. А еще Сперанский вам явно благоволит, судя по тому, что я знаю.
— Все меняется, — я пожал плечами, — сегодня я в милости, а завтра нет.
— А война? Вас не пугает, что война не даст вашим творениям обрести жизнь. Ведь вместо того, чтобы делать такое, — он вытянула руку, вновь любуясь перстнем, — вас заставляют делать насосы.
— Война. — Произнес я задумчиво. — Все говорят о гении Бонапарта. О его тактике. Чушь. Его настоящая сила — в его артиллерии, в его инженерах. В точности. А мы до сих пор воюем числом и храбростью. Пушечным мясом. Я бы хотел дать русскому солдату инструмент, который сделает его одного равным десятерым. Вот мое настоящее дело. А насос… насос — всего лишь демонстрация.
Она слушала не перебивая. Она видела во мне человека, чьи амбиции не уступали ее собственным.
— Вы хотите подчинить себе материю, — произнесла она наконец. — А я — умы. Но цель у нас одна.
Она подняла свой бокал.
— За наш союз, Григорий.
Я поднял свой. Мы смотрели друг на друга поверх бокалов.
Позже, в тишине ее спальни, слова уступили место иному диалогу. В полумраке, освещенная углями догорающего камина, она была подобна редчайшему кристаллу — александриту. Да, наверное именно ему. Двойственному, меняющему цвет: днем, в холодном свете интриг — безупречно-стальная; сейчас, в теплом интимном полумраке — проступающая скрытыми, винно-красными, живыми тонами.
Мои руки изучали ее. Она была как «жарден» — сложная внутренняя структура из потерь, шрамов и несокрушимой воли. Я видел в них уникальные включения, создающие ее неповторимую суть. Я пытался ее прочесть, найти ту единственную ось, вдоль которой ее внутренний свет раскрывается в полной мере.
В этой комнате происходило взаимное преображение. Два сложных, израненных существа нашли друг в друге недостающую часть самих себя. Это была ночь абсолютного доверия, когда все маски сброшены, и можно наконец услышать, как звучит душа другого.
Я проснулся внезапно. Меня вырвали из глубокого сна без сновидений. Пробуждение пришло изнутри, инстинктивное, как у зверя, учуявшего изменение давления перед бурей. В комнате царила абсолютная тишина, лишь остывающие угли в камине потрескивали. Их багровые отсветы лениво плясали на высоком потолке, превращая лепнину в причудливые, движущиеся тени.
Доверчиво положив голову мне на плечо, Элен спала. Ее теплое дыхание согревало мою кожу. Рука, покоившаяся на моей груди, приятно грело что-то внутри. В тусклом свете лицо Элен, лишенное дневной маски контроля, казалось беззащитным и удивительно юным. Волны ее рассыпавшихся по шелковой подушке волос пахли чем-то неуловимо знакомым, чем-то из той, другой жизни.
На одно невозможное, остановившееся мгновение меня накрыл абсолютный, оглушающий покой. Все битвы остались где-то там, за стенами этой комнаты, во враждебном мире. Впервые за эти бесконечные, чужие месяцы, и, может быть, впервые за последние десятилетия своей прошлой жизни, я был в безопасности — я был дома.
И этот миг покоя разорвал вой инстинктов.
Что-то было не так. Неосязаемая, невидимая аномалия в идеальной картине этого мира. Я прислушался. Сквозняк? Тяжелые бархатные портьеры висели неподвижно. Запах? Все тот же аромат сандала и остывающего воска. Звук? Тишина. Абсолютная, неестественная, ватная тишина — вот неверная нота в этой мелодии. Мой слух, привыкший к ночным шорохам большого дома, не улавливал ни скрипа половиц под ногами прислуги, ни далекого храпа Кулибина.
Медленно, боясь потревожить ее сон, я повернул голову.
У изголовья кровати, там, где должна была быть тень от резного столбика балдахина, стояла другая тень. Гуще, плотнее, чем мрак комнаты. Обретшая человеческую форму. Неподвижная.
Мозг мгновенно выдал серию холодных, отточенных команд: «Кричать. Двигаться. Бить». Но расслабленное, разнеженное сном тело предало. Налитые свинцовой ватой мышцы отказались подчиняться. Попытка сбросить с себя ее руку и вскочить вышла вялой, замедленной, как в кошмарном сне, где ноги увязают в трясине.
Тень шевельнулась.
Все произошло в одно неуловимое мгновение. Короткое, экономное движение.
Боли не было — два резких толчка под ребра, слева. Первый, и тут же, в то же место, второй. Узкое лезвие рвануло мышцы, со скрежетом прошло по ребру и провалилось вглубь. Из легких с хрипом вышибло воздух. А потом по телу изнутри начал стремительно расползаться лед, словно в меня влили два ведра стылой воды.
Я опустил глаза. На моей груди, левее ладошки Элен, там, куда пришлись удары, в тусклом свете углей расплывались два темных, быстро растущих пятна.
Тень беззвучно скользнула к двери, растворяясь в полумраке. Ни звука — работа профессионала, не нуждающегося в проверке.
Я попытался поднять руку. Пальцы не слушались. Силы уходили из тела с пугающей, немыслимой скоростью. Во рту появился приторный, металлический вкус крови. Легкие горели, пытаясь вдохнуть, но вместо воздуха в них что-то булькало.
Мое судорожное движение разбудило Элен. Она открыла глаза, сонно моргнула.
— Григорий?.. Что ты?..
Голос ее оборвался. Ее взгляд метнулся к моему лицу, искаженному болью, и тут же соскользнул ниже. На мою грудь. На ее собственную руку, пальцы которой уже стали липкими и темными от крови.
Ее зрачки расширились от ужаса. Секундная немая сцена, застывшая во времени, пока мозг отказывался принять увиденное.
А потом ее крик разорвал тишину дома — животный, первобытный вой раненой волчицы, полный ярости и детского неверия. Вой существа, у которого на глазах отнимали самое дорогое.
— Помогите! Сюда! Стража!
Срываясь на истерические рыдания, она вскочила, пытаясь зажать мои раны руками, но кровь текла сквозь ее пальцы, заливая шелк простыней, ее руки.
Я слышал ее крик как будто издалека, сквозь толщу воды. Сознание угасало, сворачиваясь в узкий, темнеющий туннель. В ушах нарастал шум. За дверью послышались топот ног, испуганные крики
