Медведев. Книга 3. Княжество - Гоблин MeXXanik
Он замолчал на мгновение, будто собираясь с мыслями, а потом продолжил:
— Помнится, попросил он передать письмо знахарке на болоте. Та, как водится, ничего не ответила, а через пару дней у ворот появилась корзина с травами — крепкие такие пучки, душистые. С этими самыми травами Никифор отвары делал особые. Баньку ими запаривать велел, по дому развешивал венички. Говорил, чтобы воздух почистить. Мол, не тело у князя страдает, а душа утомилась.
— И как? — спросил я. — Помогло?
Морозов качнул головой.
— Не особенно. Он вроде немного взбодрился, стал ходить по двору… А потом снова затих. Заболел, как сам говорил, «старостью». Может, оно так и называется, когда уже не хочется ни спорить, ни ждать, ни даже вставать с утра. Когда весь свет не мил, а тьма приносит облегчение.
Я молчал, глядя в окно.
— Он всё чаще ходил на погост, — продолжал воевода. — Садился там, на лавку, у могилы своей супружницы или брата и сидел там, бывало, часами. Иногда мне казалось, что он им что-то рассказывает. А чаще просто молчал. Смотрел вдаль, как будто кого-то ждал.
Морозов выдохнул.
— А потом и вовсе перестал выходить. Заперся в себе, как в доме. Так его, по сути, и не стало задолго до того, как он умер. Тело ещё было, а вот сам — уже нет. Как будто растворился тихо в самом крае, не тревожа никого.
Мы снова замолчали. Только дождь стучал по крыше, равномерно, спокойно. И этот ритм был как будто в унисон тем, кто ушёл, но остался в памяти.
— Я не знал, что всё было так скверно, — нахмурился я, чувствуя, как под ложечкой что-то сжалось. — Почему же лекарей не позвали? Душевные печали — это ведь не шутки. От них, бывает, и тело слабеет.
— Лекарей он сам со двора погнал, — ответил Морозов спокойно, но в голосе у него сквозила грусть. — Ветром. Настоящим, стихией. Так, что у двоих шапки улетели. И всем троим велел на порог больше не показываться. Сказал тогда: не хватало ещё, чтобы княжеский род признали хворым. Мол, поди потом докажи, что это не слабость, а усталость. А с этим и до назначения нового князя — рукой подать. А вдруг пошлют какого-нибудь столичного… такого, что к этому краю ни сердцем, ни кровью не прирастёт. Вот тогда и настанет настоящая беда, сказал.
— Мда, — только и смог я выдохнуть.
— Он просто устал, Николай Арсентьевич, — продолжил Морозов тише. — Столько лет тащить на себе край, когда все вокруг будто бы забыли, что он есть. Он же один, без семьи. Детей у него не было. А это, знаете ли… тянет. Беспокоился. Всё думал, что некому будет унаследовать всё это хозяйство. — Морозов махнул рукой в сторону темнеющего леса, — и дома, и реку, и даже старый мост, что скрипит уже десятилетиями. Думал, что придёт кто-нибудь из столичных… важный, гладкий… и распродаст всё, что ещё держится. А с чем тут тогда люди останутся?
— Ну, столичный и пришёл, — хмыкнул я, усмехнувшись, хоть и без особой радости.
— Вот только продавать вы тут ничего не стали, — возразил Морозов, не поворачивая головы, но тон его был твёрдый, как дорожный камень после дождя.
— Не стал, — подтвердил я.
— Вы не судите старого князя, — мягко продолжил воевода. — Он спас много людей. Много. Иногда — даже от самих себя. Мир между нечистью и человеками держал так, что у нас тут десятилетиями спокойно спалось. А что сдал под конец… Ну, одиночество — штука коварная. Да и годы, знаете ли, не просто цифры. Они по спине проходят, по сердцу, по глазам.
Я кивнул, а потом, чуть прищурившись, пробормотал:
— А может, и впрямь какое проклятье было.
Морозов усмехнулся и повернул ко мне голову:
— Мыслите, как наш человек. В Северске всё может случиться. Даже если в это не верить.
— Я видел в ежедневнике старого князя упоминания о финансировании края, — начал я, не поднимая голоса, будто продолжал мысль, которую давно обдумывал. — Там были записи о переводах со счёта. Не точные суммы, конечно, но достаточно, чтобы понять: он тратил свои личные деньги. Я тогда и предположил, что часть из них пошла на нужды Рыбнадзора. А откуда же ещё у Курносова могли взяться средства на покупку всей той нелепой роскоши, что он себе в дом натащил? Не из воздуха же он их напечатал.
Я посмотрел в окно, где дождь размазывался каплями по стеклу.
— Вот мне и подумалось: получил он эти средства от самого князя. И начал тратить, как ему захотелось. Старику тогда уже было не до отчётности. А Курносов, конечно, только рад был. Пользуйся — не хочу. И судя по тому, как Роман отреагировал, когда я его прижал… Думаю, угадал.
Морозов усмехнулся, но в его взгляде блеснуло что-то колючее:
— Это вы хитро придумали. Всё по-умному. А зачем же тогда вы заставили Курносова перевести всё в фонд? Так ведь паскуда уйдёт от уголовного преследования. И не получит заслуженного наказания.
Я откинулся в кресле, сцепил пальцы и принялся пояснять, стараясь подбирать слова ровно, чтобы не звучать как лекция:
— В случае с Параскевой я допустил одну ошибку. Её дело попадёт в суд только через пару месяцев. А после всего — после взыскания, ареста имущества и красивых речей о справедливости — конфискованное перейдёт под надзор Совета. А Совет, как вы знаете, заведует распределением княжеского бюджета.
Я сделал паузу, чтобы слова успели осесть, как пыль после ремонта.
— А значит, Осипов получит доступ к этим деньгам. И будьте уверены, он уже придумал сотню благовидных предлогов, почему средства, вырученные за столовое серебро Параскевой, вдруг должны пойти не на порт, а, скажем, на паркетную доску в здании Совета.
— А фонд?.. — прищурился Морозов, уже догадываясь, куда я клоню.
— Фонд — это не казна, — усмехнулся я. — Там у Осипова нет права голоса. И никакой комиссии по этике бюджета. А Курносов переведёт всё
