Путешествие в пушкинский Петербург - Аркадий Моисеевич Гордин
Можно смело утверждать, что никакие затеи в тогдашней жизни столицы не требовали для своей подготовки таких средств и усилий такой массы людей в Петербурге и вне его, как постоянные увеселения и церемонии при дворе.
Огромная и сложная организация, именовавшаяся царским двором, являлась непременной принадлежностью Петербурга. Многолюдство и пышность двора должны были подчеркивать богатство и величие владельцев Зимнего дворца.
Высший привилегированный штат императорского двора состоял более чем из 400 человек, и, кроме того, царскую фамилию и ее дворцы обслуживали тысячи людей различных званий и профессий. Не случайно Николай учредил Министерство двора, не уступавшее по числу служащих другим министерствам империи. Был свой двор еще у императрицы – 330 человек и у наследника – 11. Имелись свои штаты у великих князей и княгинь.
Содержание придворного штата и дворцовой челяди обходилось в колоссальные суммы. Но это не смущало ни Александра, ни Николая. «Петербург занят преобразованием в костюме фрейлин и придворных дам, – сообщал современник в ноябре 1833 года. – Придумали новый, как говорят, национальный костюм, который эти дамы будут обязаны носить в дни больших выходов при дворе. Это нечто вроде офранцуженного сарафана из бархата зеленого цвета – для статс-дам, и пунцового – для фрейлин». Хотя фрейлины и статс-дамы принадлежали ко двору царицы, мысль о введении дамских мундиров несомненно принадлежала самому Николаю I. Затея обернулась новыми, весьма значительными тратами.
«Осуждают очень дамские мундиры – бархатные, шитые золотом – особенно в настоящее время, бедное и бедственное», – записал в своем дневнике Пушкин.
Для Петербурга 1830-х годов чрезвычайно характерна была та огромная роль, которую царь отводил своему двору. При скудости тогдашней русской государственной жизни Николай придавал дворцовым церемониям, приемам, праздникам вид важнейших событий.
Придворные собрания разделялись на утренние и вечерние. На утренние собрания для принесения поздравлений «их величествам» и «их высочествам» в высокоторжественные дни являлись фрейлины, камер-фрейлины, статс-дамы, высшие чиновники, генералы, штаб- и обер-офицеры, члены дипломатического корпуса. На вечерние собрания приглашались только высшие придворные чины, иногда артисты и люди, известные императору и высочайшей фамилии по уму и познаниям.
С особым блеском и роскошью давались придворные балы.
1 января 1834 года Пушкин записал в дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталия Николаевна танцевала в Аничкове». На балах во дворце могли бывать только лица чиновные или имевшие придворное звание. При дворе не было места ни Пушкину-поэту, ни Пушкину – общественному деятелю, и Николай не придумал ничего лучшего, как записать его в царедворцы, присвоив ему младшее придворное звание как заурядному безвестному дворянскому юнцу.
Это придворное звание обязывало Пушкина являться в Зимний и Аничков дворцы, надев ненавистный ему камер-юнкерский мундир. «6-го бал придворный (приватный маскарад). Двор в мундирах времен Павла I. Граф Панин (товарищ министра) одет дитятей. Бобринский Брызгаловым (каштеляном Михайловского замка; полуумный старик, щеголяющий в шутовском своем мундире, в сопровождении двух калек-сыновей, одетых скоморохами. Замеч. для потомства). Государь полковником Измайловского полка, etc. В городе шум, находят это все неприличным». Это строки из дневника Пушкина в январе 1835 года.
По воспоминаниям, граф Панин был высокого роста и худощав – в детском костюмчике он, несомненно, выглядел чрезвычайно карикатурно. Вероятно, под стать ему были и другие ряженые.
Шутовские маскарады давались в царском дворце нередко. Царский дворец превращался в заурядный барский дом, где челядь и многочисленные кормимые хозяином гости всячески изощрялись в шутовстве и дурачествах, дабы угодить богатому барину, а он ни от чего другого не чувствовал такого удовольствия, как от этого заискивания и унижения окружающих.
«Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью, – записал Пушкин в дневнике 10 мая 1834 года. – Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного».
Рядом с этой записью есть несколько других, как нельзя лучше демонстрирующих решимость поэта совершенно отстраниться от всех затей придворного холопства.
«28 ноября.…Я был в отсутствии – выехал из Петербурга за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами – своими товарищами…
5 декабря. Завтра надобно будет явиться во дворец. У меня еще нет мундира. Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами, молокососами 18-летними. Царь рассердится, – да что мне делать?..
…Я все-таки не был 6-го во дворце – и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арнта».
В бальных залах дворца Пушкин был чужим. С завсегдатаями этих залов отношения его не могли не стать открыто враждебными. Именно резкий контраст между теми физиономиями, которые видел поэт в этих залах, и теми почитаемыми и дорогими ему «знакомыми образами», которые смотрели на него с портретов галереи 1812 года – Кутузов, Раевский, Денис Давыдов, Ермолов, Инзов, Барклай-де-Толли, – могли внушить ему мысль стихотворения «Полководец», посвященного Барклаю-де-Толли. Стихотворение это Пушкин закончил строками:
О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и в умиленье!
Эти строки поэт относил не только к Барклаю-де-Толли, но и к самому себе.
Постоянная вражда между поэтом и «жрецами минутного», светской чернью, в окружении которой он вынужден был жить, неминуемо должна была привести к открытому столкновению. Так это и случилось в январе 1837 года.
* * *
В этот день петербургские газеты не отметили никаких значительных событий.
