Робеспьер. Портрет на фоне гильотины - Филипп Бурден
30 вантоза (20 марта 1794) наступает черед дантонистов. Робеспьер предупреждает: «Да, одна фракция, стремившаяся разорвать родину, вскоре иссякнет, но другая пока что не тронута». Назавтра, 1 жерминаля (21 марта 1794), он продолжает в Якобинском клубе: «Мало задушить одну фракцию, надо передушить их все». 11 жерминаля (31 марта 1794) депутаты узнают об аресте Дантона и о силовых действиях Комитета общественного спасения, нарушившего закон ради ареста народного представителя. Робеспьер спасает положение, обострившееся в какой-то момент в возмущенном Конвенте, возвращая Дантона в Революционный трибунал, уже тщательно очищенный от слишком либеральных, на вкус Неподкупного, судей, в частности от Антонеля. После приведения к присяге Фукье-Тенвиля суд перестает признавать права защиты, и 16 жерминаля (5 апреля 1794) целая группа друзей Дантона – Демулен, Фабр д’Эглантин, Филиппо, Делакруа, Эро де Сешель и другие – отправляется на эшафот. С падением в корзину головы Дантона борьба с фракциями, определяемая Робеспьером, почти прекращается. Изобретение бессмысленного заговора в Люксембургской тюрьме дает зеленый свет последней чистке: 24 жерминаля (13 апреля 1794) отсекают голову Шометту и вдовам Эбера и Демулена. У Робеспьера остается совсем мало времени, чтобы заложить основы Республики, отвечающей его представлениям – социально-политического единства, спаянного изобретением гражданской религии. В день ареста Дантона Барер, предвосхищая желание Робеспьера, предлагает с трибуны, чтобы «комитет занялся обширным планом возрождения, результатом которого стал бы одновременный конец Республики аморальности и предрассудков, суеверия и атеизма». Избавившись от всех, кто ему противостоял, сильный человек Комитета общественного спасения может попробовать возвести свой «полис». Правда, не все подчиняется безукоризненной логике, и Робеспьеру пришлось чуть ли не изобретать новый политический язык, чтобы добиться приговоров для всех тех, кто противился его видению Республики.
Поэтому нам приходится вернуться к тому, каким образом дискурс Робеспьера, обладавший грозной силой, послужил одним из ключей к победе Неподкупного над его врагами и в то же время заложил действующую и поныне одну из самых эффективных моделей игры на политической шахматной доске. Как никто до и, возможно, после него, Робеспьер применил – если не изобрел – современную геометрию политических наук, где задействованы не только правые и левые, но и центр как сила, сосредотачивающая и регулирующая подлинную власть в нарождающейся в Республике политической игре.
Изобретение нового общественного пространства политики между ультра- и недореволюционерами
Именно в октябре 1793 – феврале 1794 года Робеспьер создаст теорию этого политического центра. Надо, правда, договориться о том, что такое «центр» для Робеспьера, не допуская ограниченного анахронизма. Сам этот термин, при всей расплывчатости его семантики, отсылает прежде всего к идеологической позиции в идейных дебатах; далее он подразумевает централизацию командных средств; наконец, здесь присутствует идея «центральности» закона как императива повиновения, сообщающего его применению неодолимую силу. Политическая мощь Робеспьера проявляется в политическом состязании. 5 нивоза II года (25 декабря 1793), объяснив принципы революционной власти, Робеспьер искажает все допускавшиеся прежде социально-политические категории для изобретения нового распределения, навязываемого им политическому пространству [3]. В длинной речи, произнесенной 19 нивоза (8 января 1794) в Якобинском клубе, он демонстрирует изощренность мысли и совершает настоящий политический переворот. Он всячески противится предположению, что две явно враждующие между собой группировки способны «сговориться, как разбойники в лесу. Самые пылкие и необузданные предлагают ультрареволюционные меры; более умеренные и сговорчивые предлагают не вполне революционные шаги. Они воюют между собой, но не имеет значения, кто одержит победу; обе системы губят Революцию, а значит, добиваются роспуска Национального конвента» [4]. Практически Робеспьер предлагает собрать заново все политическое пространство, готовя место для каждого: справа, где требуют другого способа применения Террора, не будет никакого снисхождения к контрреволюционерам; слева, где требуют социального применения принимаемых законов, не будет никакой анархической дезорганизации Террора. Только закон, высящийся над любой полемикой, в центре любого действия, может навязывать свою уникальную, узловую истину. Нужно ли Робеспьеру в таких условиях заявлять о своей позиции, говорить, на чьей он стороне, что-то объяснять? Разве для всех не очевидно, что он вещает из центра власти, из точки, где куется закон, из сердцевины идеологического поля, где он отводит себе наиболее подходящее место и откуда движется единственным возможным путем для построения новой, нерасторжимой Троицы: Террор, Республика, Добродетель. Он противоречит и ультра-, и недореволюционерам. Робеспьеру остается только запереть своих противников в их траншеях: уйдете слишком далеко вправо – вы терпимые сторонники умеренности; слишком далеко влево – преступники-фанатики. Сам он помещается, естественно, в промежутке, границы которого старается не обозначать, однако его аудитория понимает, что он воплощает самый верный путь к победе своих принципов. Это неотразимая система аргументации, диалектика которой, характеризующая всякое революционное противостояние, непременно заставляет сомневаться в безупречности всех прочих. При этом нельзя путать позицию Робеспьера с позицией бесславного центра, недаром прозванного Болотом. Вся цель выступлений Робеспьера сводится к построению этого второго центра в политическом пространстве с изменчивой геометрией, где структурные слабости середины в революционное время объявляются свойствами Болота, а вся присущая истинному центру сила концентрируется в его персоне. Кто станет колебаться, когда нужно определить нервный центр завязывающейся той зимой политической битвы? Непревзойденный мастер революционного слова, Робеспьер компонует в ноябре 1793 – феврале 1794 года новое комплексное политическое пространство.
При примененной Робеспьером стратегии эбертисты и дантонисты, бичуемые его словом, оказались жертвами народной мстительности, дискредитированными в Конвенте и его комитетах. После их казни ничего, кроме «центра», уже не остается. Политика практически умерла на гильотине; близится конец борьбы мнений. На развалинах сохранился только «центр», он и есть все политическое пространство. Теперь, завладев исполнительной властью и практикуя единение под гнетом страха, предстоит начать строить Республику Верховного Существа и утвердить голосованием Террор. Робеспьер одолел фракции, но какой ценой? Его Республика вдруг перестала соответствовать и парижскому обществу, чьи народные герои-патриоты устранены, и обществу всей страны, жаждущему теперь только укрепления республиканских институтов без новых казней и серийных судебных процессов. С законом о Терроре происходит противоположное.
Насилие остается наследием, привязанным к памяти о персоне Робеспьера и маскирующим ее главное содержание – создание способов настройки республиканской власти в кризисной ситуации, когда превращение ценностей в объединяющий стержень оказывается для изможденной страны спасительным якорем. Робеспьер изобрел этот республиканский центр, но превратил его в пугало, заставив общество жить разгромом и казнью всех тех, кто иначе представлял себе Республику. Робеспьер создает политический язык, оттачивает риторику – не ультра и не недо- ошеломляющей новизны, при этом изолируя себя на политической арене, где он увлеченно строит Республику. Логика весенних событий создала другие группы, не оставившие ему времени на развитие другой стратегии и спешно отправившие его 10 термидора II года (28 июля 1794) на эшафот человеком вне закона.
12
Робеспьер – диктатор?
Гийом Мазо
Под сенью леса из гильотин Робеспьер тянет за веревку, чтобы отсечь еще одну голову. Палач, последний выживший при Терроре, станет его последней жертвой [1]. Эта пропагандистская картинка, распространявшаяся после казни того, кого называли Неподкупным, иллюстрирует важную для его ниспровергателей политическую басню: единственный виновный в системе насилия, бушевавшего
