Робеспьер. Портрет на фоне гильотины - Филипп Бурден
Робеспьер – главный распорядитель Террора? Уже осенью 1792 года, когда он был всего лишь депутатом, жирондисты обвиняли его в том, что он домогается верховной власти. Та кампания диффамации сыграла на руку тем, кто спустя два года распространял слухи о подготовке Робеспьера к восстановлению монархии. Был ли Робеспьер разоблаченным «человеком системы»? Каким было его истинное значение в Комитете общественного спасения и в Терроре?
Робеспьер не был первым тираном современности, каким его часто называют. Если он и обладал настоящим влиянием в диктатуре Общественного Спасения и нес в связи с этим часть ответственности за массовое насилие 1793–1794 годов, то все равно был в большей степени не диктатором, а государственным деятелем, одержимым целью вершить политику, зиждущуюся на народном суверенитете, справедливости и общественной и личной морали.
Самоустранение лидера
Отказ от личной власти
Вопреки стереотипам Робеспьер долго колеблется, прежде чем взвалить на себя ответственность в правительстве. Отчасти это стратегический расчет: с конца лета 1792 года он не хочет подставляться под обвинения, которые начинают предъявлять против него жирондисты. Поэтому он довольствуется теневой ролью народного часового. Робеспьер обосновывает этот выбор политическими и моральными причинами. Его мало привлекает власть, и он встает во главе Якобинского клуба только весной 1790 года, после многих других. В то время он отказывается от всех мандатов, кроме депутатского. 18 мая 1791 года, осуждая «желание доминировать, властолюбие», он добивается утверждения решения о неизбираемости депутатов с завершенными полномочиями. Это делается, конечно, для лишения мандатов сторонников короля, но также и для исключения излишней персонализации депутатского мандата. Это же правило Робеспьер применяет к себе самому: почти год, с сентября 1791 по август 1792 года, он не исполняет никаких выборных обязанностей. Избранный в Парижскую коммуну в день падения монархии (10 августа 1792 года), он затем отказывается от членства в первом чрезвычайном трибунале, созданном через неделю после взятия дворца Тюильри для суда над контрреволюционерами. Переизбранный депутатом, уже Конвента, в сентябре, Робеспьер опасается, как бы страх, вызванный падением короля, усугубленный кризисом, неизбежным для новорожденной Республики, не внушил части французов надежду на вмешательство героя или спасителя, который силой вернул бы монархию или встал во главе военной диктатуры. Остро осознавая риск, что журналисты, военачальники, народные вожаки, политики или новые государственные служащие используют свою популярность для установления во Франции личной власти, Робеспьер, поборник безымянной добродетели, проявляет неприятие публичных почестей и персонализации должностей. Поэтому он предостерегает против поспешного внесения праха героев в Пантеон и противится культу мучеников Республики после убийства Марата (13 июля 1793). Робеспьер считает, что потребность в героях должна удовлетворяться, но только через превознесение неизвестных, чтобы Республика не оказалась подчинена какому-либо клану: вот почему в январе 1794 года он создает вместе с Барером и Давидом легенды о малолетних Бара и Виала, два универсальных символа граждан, павших на поле боя. Приравнивая героизацию к идолопоклонству, Робеспьер вводит спустя четыре месяца, в мае 1794 года, новый гражданский культ – Верховного Существа. Не имеющий ни духовенства, ни Церкви, ни священного текста, этот культ должен отвлекать народ от ожидания спасителя, учить его предпочтению вечной Республики, основанной на гражданском единстве.
В отличие от многих деятелей Революции, буквально одержимых собственной популярностью и узнаваемостью, Робеспьер «воплощает», если можно так выразиться, совершенно оригинальную, обезличенную концепцию власти. Он неохотно позирует портретистам, редко появляется вне стен Якобинского клуба и Собрания, мало подкрепляет свою популярность общением с клиентелой и не озабочен, за исключением последних дней жизни, созданием собственной легенды. Если при монархии ее главу представляли сверхчеловеком, Робеспьер проводит мысль, что при Республике власть должна стать бесплотной. Воздействуя на умы силой своих речей и идей, Робеспьер разочаровывает современников своим невыразительным голосом, отсутствием харизмы, невзрачностью своей фигуры. Постоянный оратор Якобинского клуба и Собрания, он тем не менее не так внимателен к зрелищной политике, как его старающиеся быть на виду коллеги. Главное, он не использует свою частную жизнь для обольщения сограждан. Возмущенный продажностью при Старом порядке, пессимистично относящийся к влиянию власти даже на самых добродетельных мужей, Робеспьер старается не допустить, чтобы новые республиканские институты приносили выгоду временным руководителям, слугам общества. Как член Комитета общественного спасения‚ Робеспьер попытается внедрить именно такие подходы к применению власти, пуская в ход свое влияние.
Влиятельный человек
10 января 1794 года в ответ на обвинение во всесилии Робеспьер иронизирует насчет «1/12 доли влияния», которой обладает в Комитете. Аргумент, конечно, риторический и политиканский. Аура Робеспьера гораздо могущественнее, чем у его коллег. Это один из редких политиков, обладающий широкой популярностью вне своей выборной должности: в 1792 году, уже не будучи депутатом, он (наряду с Маратом) становится самым противоречивым человеком своей эпохи. Чем меньше он показывается на людях, тем чаще его имя и лицо появляются в газетах и карикатурах. И все же его влияние опирается не только на его публичный имидж. Робеспьер годами терпеливо плел прочную общенациональную сеть внутри Якобинского клуба, регулярно бывая в его парижской штаб-квартире. Кроме того, за много лет он утвердил себя как одного из самых многословных и красноречивых ораторов в политической жизни. Его многочисленные речи, произносимые каждое утро, часто влияют на депутатов и систематически освещаются в газетах, вызывая восхищение у его коллег-монтаньяров. 27 июля 1793 года он становится их вожаком, войдя в «Великий Комитет» и присоединившись, если следовать преувеличению Роберта Палмера, к «правящей дюжине», от которой после ареста 29 декабря Эро де Сешеля останется 11 человек [2].
Робеспьер – один из всемогущих Одиннадцати или их естественный предводитель? Педантично участвуя в ежедневных заседаниях Комитета, он становится одним из его главных докладчиков и вдохновителем многих главных решений. Вместе с Кутоном, Сен-Жюстом и Бийо-Варенном он принадлежит к «политикам», «универсалам», предоставляющим «экспертам» решение специальных, технических задач. При этом Робеспьер далеко не всесилен в этом Комитете, не имеющем главы и раздираемом схватками за влияние. Он может рассчитывать на поддержку Сен-Жюста, Кутона, Приёра из Марны и Жанбона Сент-Андре, но сталкивается с сопротивлением Барера, который 14 августа усиливается за счет поддержки своих друзей, Лазара Карно и Приёра из Кот-д’Ора. Через три недели Робеспьер добивается избрания в Комитет двоих своих сторонников, Бийо-Варенна и Колло д’Эрбуа. Несмотря на свою репутацию неподкупности, Робеспьер далеко не наивен и знает, что политический выбор – это еще и плод соотношения сил. Поэтому он следит за тем, чтобы идейно близкие ему люди участвовали в работе новых республиканских институтов: Клод Пайян – в главном совете Парижской коммуны, Эрман и Флёрио – в Революционном трибунале.
В действительности центральная фигура Комитета – это Бертран Барер, единственный, кто физически присутствует на всех его заседаниях на протяжении полутора лет. Он может рассчитывать на поддержку «третьей партии» – депутатов, стремящихся проникнуть в центр политической жизни. Критикуемый и постоянно тонущий в потоке требований, особенно экономических, со стороны санкюлотов, сталкивающийся с противодействием в Комитете, Робеспьер больше не располагает большинством в Конвенте, который легко качнется против него в июле 1794 года и утвердит постановление о его аресте в результате нехитрого переворота, устроенного его соперниками. «Они называют меня тираном. Если бы я им был, то они ползали бы у моих ног» (речь 26 июля 1794 года – 8 термидора II года): будь Робеспьер сверхсильным диктатором, каким его так часто рисуют, то разве пал бы он так легко, не прибегнув ни к оружию, ни к насилию? [3]
Как объяснить эту нарастающую изоляцию? Отстаивая приоритет Собрания над народным движением, борясь всю зиму 1793 года с эбертистами, бичуя искоренение христианства и ничего не зная о происходящем «на местах», Робеспьер неуклонно теряет поддержку парижских санкюлотов. Живя целый год только между домом Дюпле, Конвентом и Комитетом общественного спасения и никогда не посещая департаменты, Робеспьер полностью отрывается от народа, выдавая себя при этом за его слугу. «Я бывала у Робеспьера только для того, чтобы посмотреть, из чего сделан тиран», – скажет юная Сесиль Рено, задумавшая план покушения на него 22 мая 1794 года. Выразительное признание: если Неподкупный стал, подобно королю до него, тираном, достойным смерти, то эта массовая галлюцинация вызвана навязчивой невидимостью того, о ком все говорят, но кто прячется от взглядов. Если Робеспьер никогда не был диктатором-одиночкой, то
