Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Уж не знаю, кто был инициатором этого предприятия — сами ли хлопцы, или же энергичная наша Галина, только вскоре у нас в квартире организовался кружок танцев, или как называла его Галина, танцкласс. По вечерам хлопцы собирались в гостиной, мама садилась за пианино, играла разные бальные танцы, а Галина шаг за шагом, движенье за движеньем учила хлопцев венгерке, краковяку, вальсу, хиавате, падекатру, показывала отдельно каждое па, заставляла их повторять, а когда после долгих усилий и учительницы, и учеников движения танца были усвоены, подставляла нас с Тасей в пары с хлопцами, а с одним из них танцевала сама.
Дело шло неплохо. Галина, хоть и покрикивала на неуклюжих своих учеников: «А ну, выше ноги, хлопцы, круглее руки, шире шаг, а то смотрите, девчонкам ноги отдавите!» — все чаще стала их хвалить.
Хлопцы, слушая эти похвалы, и радостно, и сконфуженно улыбались.
— А чем же они расплачивались с Галиной и с бабушкой эти занятия? — поинтересовалась Лиза.
— Чем расплачивались? Конечно же, продуктами — пшеном, иногда ржаной мукой, а однажды — даже салом. Помню, с каким нетерпением ждали мы все возвращения хлопцев, когда они на каникулы ездили к себе в Борисполь. Знали, что непременно что-нибудь привезут нам наши ученики — хоть немного картошки, хоть отрубей, но привезут. Вот так мы и жили, приспосабливались, как могли. Ну, на сегодня хватит. Иди спать. Мне еще надо заняться сонными делами.
Глава XII. В ДОМ ПРИШЛА БЕДА
— А теперь, Лиза, приготовься слушать о горестном, об очень тяжком.
Племянница ничего не ответила, но в глазах ее притаилось волнение.
— Как-то, было это осенью 1920 года, прихожу я из школы домой, вхожу в гостиную и еще издали слышу стоны и невыносимо горестные причитания. Мама стоит на коленях — перед иконой, икон в гостиной нет, просто на полу. Волосы спущены, растрепаны, платье разорвано. Стонет, захлебывается рыданиями и сквозь горчайшие слезы выкрикивает: «Боречка, сыночек мой единственный!» И еще другие слова, полные такого же смертельного отчаяния — все о нем, Борисе.
Сердце у меня сжалось, внутри похолодело. Сразу поняла: Борисом случилось самое ужасное. Бегу к Галине — ноги как ватные, вся дрожу, горло сдавило. Галину и спрашивать не пришлось, сама сразу все рассказала, она только что отошла от мамы, чтобы накапать ей какого-то лекарства. Да, Боря умер. Один наш знакомый получил через кого-то письмо от моего отца, и в письме том были такие слова: «Сообщите, как Надя перенесла свое ужасное горе». Тут уж все ясно, нечего объяснять.
Я любила Бориса. Но за прошедший после отъезда его отца год, бесконечно длинный, показавшийся нам, детям, не одним, а многими годами, забыла. А вот сейчас ярко вспыхнуло это призабытое, но все равно жившее во мне все время, нежное, доброе чувство к брату. В доме воцарилась печаль. Мама горевала отчаянно.
Вся наша жизнь превратилась в бездолье, в траур по Борису, больше в ней не осталось ничего, совершенно ничего Бездолье было в основном не наше — мамино, но мы, даже когда оно в нас приутихло, обязаны были разделять его всегда — хочешь не хочешь. Вскоре мы устали от всего этого ужасного, тягостного, начали роптать — сначала молча, про себя, потом более открыто. Особенно — Тася. Она всегда была разумная, смелая, честная, а вот терпением не отличалась — не то что я, тихоня.
Бывало, мама смотрит вечером в окошко, когда мы уже лежим в кроватях, и говорит нараспев, с надрывом в голосе:
«Вот эта же луна сейчас светит на Боречкину могилку. Сыночек мой ненаглядный!»
И сразу гаснет в нас, детях, накопленная за день в отсутствие мамы оживленность, и тяжко, и муторно делается на душе, и обида на маму все больше, больше...
Как-то, придя из школы, я услышала, как Галина отчитывает маму.
«Бориса больше нет, ему не нужны ваши слезы и причитания. Я понимаю, как вам тяжело, но надо же подумать о девчонках, нельзя превращать их жизнь в постоянные похороны. Им и без этого хватает — недоедают, мерзнут».
А потом, уже, верно, к зиме, появился в доме папин дневник. Четыре общих толстых тетрадки, исписанных мелким почерком. Называлось все это: «Последние дни жизни Боречки» В этом дневнике отец описал свой и Бориса отъезд из Киева, пребывание в Одессе, полный развал и разложение деникинской армии, прибытие с общим потоком бежавших из России в Турцию. Писал с горечью человека, прежде твердо верившего в правду «единой, неделимой России», а заодно — и в белую армию, но теперь разочаровавшегося во всем. Писал о том, как генерал Драгомиров набрал в Одессе полный вагон движимости, а более мелкие служащие, и даже военные, не могли получить места в вагонах, их прогоняли штыками. Несправедливость, растленность, бесчестность вожаков белой армии раскрылась перед отцом в полной своей мерзости. И, конечно, писал — много, горько, скорбно — о смерти Бориса. Этот дневник нельзя было читать без слез. Не только мы, читая его, плакали, плакали и чужие люди, причем вовсе не настроенные на антисоветский лад, нет,— больно было читать о том, как тяжко страдал человек, потерявший все родину, семью, сына, свое доброе имя.
— То, что ты, Лиза, видела в газете «Вечерний Киев» за 1927 год, с чего начались эти наши с тобой вечера-воспоминания, как раз и является несколькими выдержками из дневников отца. В них уже возникла тема раскаяния отца в совершенном и тема возмездия. Потом в письмах отца, как рассказывала мама, предсмертных письмах, тема эта обрела яркое и горькое развитие.
Этот С. Якубовский, поместивший в «Вечернем Киеве» отрывки из дневников отца, которые ты переписала, снабдил комментариями, рисующими отца этаким жадным и эгоистичным буржуем, пекущимся лишь о том, чтобы накормить в Одессе своего сыночка, искупать его в ванне. Не могу согласиться с грубыми обвинениями Якубовского, я тебе это уже говорила. Что взгляды у отца были ошибочные, даже порочные, это я знаю, что много вреда он принес своей родине — тоже знаю, и больно мне это было всегда, всю жизнь, до сегодняшнего дня. Но то, что он заботился о сыне, оторванном матери, от родного дома, отнюдь не считаю преступлением. Белые отступали, красные наступали, жизнь в чужом
