Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Глава X. НАЧАЛО УЧЕБЫ
— В 1916 году меня отдали в гимназию, в приготовительный класс. Частная гимназия Дучинскои находилась на бывшей Тимофеевской улице, теперь это улица Коцюбинского. Тася поступила в гимназию годом раньше меня. В классе она сразу стала первой ученицей. Смелая, разумная, громко и красиво говорила. А я... застенчива до ужаса, гримасничаю, краснею то и дело, вытащить из меня слово почти невозможно. Девочки это сразу заметили и принялись смеяться, дразнить меня. Стою я на перемене в коридоре, меня дергают за волосы, за фартук, а я ничего не отвечаю на эти выпады, не могу найти нужных слов. И вот уже губы дрожат, вот уже слезы... Тут подходит Тася, спокойная, уверенная, и бросает мне добродушно, но и пренебрежительно: «А ты отшучивайся!»
Долго я думала над этими словами, понимать — понимала их, но отшучиваться не сумела. Потом, когда мы с девочками сблизились, само собой отошло это — дразнить друг друга, да и я привыкла, осмелела.
В восемнадцатом и девятнадцатом годах мы не учились. А в двадцатом году возобновились занятия, но уже не в гимназиях, а в трудовых школах. Наша частная гимназия Дучинской превратилась в трудовую школу № 58. Тася попала в четвертую группу, я — в третью. Почему-то классы стали называться группами, а классами по-прежнему именовались только комнаты, в которых занималась та или иная группа.
Первое время мы с Тасей ходили в школу по очереди, в папиных ботинках, больше нечего было надеть, своя обувь развалилась, да и повырастали мы из нее. А эти ботинки — огромные, какие-то диковинные, без застежки и шнурков, только спереди — широкая резинка. Но когда Тася или я приходили в них в школу, никто не смеялся, по-моему, и внимания не обращали, тогда никто ничему не удивлялся...
Глава XI. КВАРТИРАНТЫ
— С начала двадцатого года начали нас уплотнять, то есть вселять в пустовавшие комнаты служащих и рабочих. Они все у нас назывались квартирантами. Конечно, никакими квартирантами они не были, за квартиру ничего нам не платили, хотя пользовались нашей мебелью и хозяйственной утварью, просто ими государство заполнило нашу слишком большую для нас четверых квартиру.
В папином кабинете поселился бухгалтер Владимир Иванович. Пожилой человек, седоватый, крупный, но отощавший от недоедания, как почти все тогда. Лицо у него было доброе, ясное, голос приятный, какой-то певучий. Относился он к нам хорошо, часто заходил вечером, разговаривал с мамой. А нам показывал фокусы на наших старых затасканных игральных картах, и мы просто млели от восторга.
В столовую поселили Нину Алексеевну. Она работала в коммунхозе. Довольно молодая, черноглазая, черноволосая, совсем одинокая, как Владимир Иванович. Мама говорила нам, что ее мужа, красного бойца, убили петлюровцы.
Немного позже и еще одного, тоже одинокого, человека вселили в мамину спальню. Этот был постарше Владимира Ивановича, с красивым, но надменным лицом, с седеющей фасонной бородкой — Александр Иванович. Он тоже заходил к нам, всегда был начинен анекдотами, какими-то слухами, что-то, как мама говорила, сочинял, самодовольная улыбка кривила его тонкие губы, и мы его не любили.
Как-то все трое наших квартирантов просидели у нас целый вечер и упросили маму готовить им обед. «Мы будем давать вам деньги на продукты, и ваша семья сможет тоже питаться этими обедами,— заверял Владимир Иванович.— Ведь пайка вы не получаете, совсем оголодали».
Стала мама ежедневно ходить на Евбаз. Брала с собой и меня — помогать нести. Покупала пшено, овощи, картошку, постное масло, сахарин, завернутый в бумагу, как аптечные порошки. Варила борщ и пшенную кашу. Кашу — то с пережаренным на постном масле луком, то со сладкой, на сахарине, подливкой. В остальном наше меню оставалось изо дня в день неизменным.
Очень хорошо мы зажили — такие замечательные обеды!
Однажды на базаре к маме подошел один из бывших папиных сотрудников. Я видела его у нас раз или два. Но тогда он был хорошо одет, а сейчас — что-то ужасное. На шее вместо шарфа какая-то тряпка, ботинки рваные.
«А вы молодцом,— сказал он маме,— еще и с продуктами. Правильно, голубушка, надо выждать, надо перетерпеть это ужасное время, этот бунт, эту революцию. А там снова заживем человеческой жизнью».
Мама холодно ответила ему, что мы и сейчас живем человеческой жизнью, и мы пошли не оглядываясь. Я тогда, помню, очень довольна была ответом мамы.
Потом пришла в дом беда: мама заболела. Вся распухла, слабая стала. Пришел доктор, сказал, что у мамы воспаление почек и ей придется долго лежать. Недели две после этого были просто ужасные. Мама лежит, есть нечего. Натка ревет по целым дням, да и нам с Тасей не очень весело. Пьем много чаю, заваренного вишневыми и смородиновыми листьями, конечно, без сахара, даже и без сахарина, и я не успеваю снимать с Натки и стирать мокрые штаны. А маме нельзя жидкости, она и чаю не пьет, а чем живет — непонятно.
Незадолго до маминой болезни Тася поступила курьером - Главсахар. Была этим до невозможности горда, раздувала ноздри, ходила быстрым, уверенным шагом, совершенно перестала улыбаться, шутить, для нее это было несовместимо с высоким положением курьера, да еще и в Главсахаре. А главное — она получала паек: немножко хлеба и одежды — с фунт крупы и столько же сахару. Как мы радовались! А Тася смотрела на нас подчеркнуто равнодушно, мол, подумаешь, я еще и не то получу.
Как-то, лежа в постели, мама позвала меня к себе и сказала: «Попробуй-ка, детка, варить обед и кормить всех нас, как делала я. Это не очень трудно, ты ведь уже большая девочка, одиннадцатый год. Будешь ходить на Евбаз, покупать пшено, овощи, варить кашу, борщ — и все мы будем сыты».
Я, конечно, послушалась, хоть и страшновато было.
Квартиранты дали деньги, и я гордо пошла с большой плетеной кошелкой на Евбаз. В первый раз мои покупки оказались не очень удачными. Все купила дорого, едва денег хватило, и неважного качества — капуста растрепанная, картошка полугнилая. Мама покачала головой и стала учить меня: «Торговаться надо, понимаешь? Два миллиона — за эту картошку? А за полтора не отдадите?» И делай вид, что уходишь, а она тебя окликнет: «Ладно уж, давай за полтора!» А не окликнет — иди спокойно дальше. Главное —
