Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
— Конечно, нет, о чем тут говорить, тетя Ира,— с горечью, и с сердечностью подхватила Лиза.— Время тогда было совсем другое, и оценки, как я понимаю, совсем другие. Интересно, а откуда к нему, к этому журналисту, попали дневники его дедушки и где они сейчас могут находиться, вы не знаете?
— Нет, не знаю. Впрочем... Я сама, после того как ты принесла мне эти выдержки из газеты, много думала о том, о чем сейчас спросила. И вот что мне припомнилось: однажды — это было в конце 1926 года,— к нам пришли двое незнакомых. Один высокий, другой пониже — больше я ничего из их внешности не запомнила. В пальто, в кепках — все тогда кепки носили. Открыла им Тася, они спросили маму и надолго, мне казалось, часа на три, уединились с ней в кабинете отчима — его не было дома.
Ушли наконец, а мама вышла взволнованная и сказала нам с Тасей, что эти люди уговаривали её отдать им дневники отца, чтобы издать их в виде книги. Тут же они читали отрывки, говорили о том, что мой отец, несмотря на свою предыдущую монархическую направленность, ярко и правильно освещает /шую несостоятельность и ненужность белого движения.
Их предложение о напечатании дневников мама не приняла, отказалась категорически. Мотивировала свой отказ том, что в дневниках указано много фамилий тех, чьи семьи могут пострадать в связи с опубликованием материалов, о которых шла речь.
Короче говоря, пришедшие ушли ни с чем, но мама запомнила, что один из них, листая тетради, все что-то переписывал в свой блокнот. Теперь я понимаю — человеком этим был Якубовский, опубликовавший небольшую часть воспоминаний отца со своими не слишком объективными комментариями в двух номерах «Вечернего Киева».
Где эти дневники сейчас? Хотела бы я знать, но увы... они пропали. Скорее всего, погибли во время войны. Сколько там интересных фактов! Как ярко освещена обстановка пребывания в Турции русских эмигрантов!
Но что-то из написанного в дневниках осталось у вас в памяти? Расскажите! — душевно попросила Лиза.
Помню, что в Турции, на острове Халки, куда отец с Борисом попали, было очень холодно. Зима, резкий ветер, не приспособленное для холодов жилье. Среди эмигрантов хо дила какая-то злокачественная простуда. Заболели и отец с Борисом, и Шульгин, с которым они поселились вместе. Их поместили в госпиталь. Там все трое лежали на цементном полу, укрываясь одним пледом, жались друг к другу. Потом Борис заболел сыпным тифом и умер. Лечил его врач-фран цуз,— ведь и весь госпиталь, и вообще всех эмигрантов в Тур ции содержали французы,— и врач этот сказал отцу, что Боря не выдержал высокой температуры, так как у него было не по росту маленькое сердце, оно не могло справиться с заболе ванием бурно растущего организма.
Похоронил отец нашего Бориса все на том же острове Халки. «В цинковом гробу, чтобы мать и сестры могли впоследствии перевезти его домой». Конечно, никто из нас никогда там не был.
Глава XIII ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ
— Похоронив сына, потеряв веру в белое движение, а с ним и во все, что было ему так дорого — в правду своей неправедной «единой, неделимой России», отец мой впал в тяжкую смертельную тоску. Пересматривая свой жизненный путь, разобравшись в реальной действительности, он твердо решил вернуться на родину, хотя все окружавшие его белоэмигранты, в том числе и его друг Шульгин, устремились на Запад — в Прагу, в Париж, веря в то, что белое дело не погибло, что впереди еще борьба и победа, и настойчиво советовали отцу присоединиться к ним.
Я уже говорила тебе, что Шульгин прожив много лет в эмиграции, все же вернулся на родину, хоть уже стариком, и доживал свой век (действительно, век: он прожил чуть ли не до ста лет) во Владимире.
Несомненно, во взглядах своих отец глубочайше заблуждался. Но взгляды — одно, чувства — другое. Горячо любя родину, он всем сердцем, всеми помыслами желал ей добра и наверняка, не задумываясь, отдал бы за нее такую, какой он ее любил, свою жизнь. Он служил ей беззаветно, бескорыстно, не стараясь урвать побольше для себя. Тому свидетельство — скромная жизнь нашей семьи, вечные споры моих родителей в письмах: «Пришли, пожалуйста, денег». И в ответ: «Не могу я присылать тебе больше, я оставляю для себя мизерную сумму, а тебе следует быть поэкономнее».
Много я думаю об этом, особенно в последние годы, ведь в старости все сильнее хочется осмыслить далекое прошлое. А знаешь, Лиза, я все больше склоняюсь к тому, что человек с ошибочными политическими взглядами все же может быть по-своему честным. Мне думается, что отсутствие честности — это прежде всего расхождение взглядов и действий.
Мой отец твердо верил в правду своих убеждений, что, что великая Россия — над всем, что она — владычица и покровительница всех входящих в нее национальностей, что Украина и Белоруссия — это та же Россия, вернее — ее придатки, не имеющие права на самостоятельное существование, даже на свой язык, свою культуру. Ужасно, что эта ошибочная уверенность определила его политическое поведение.
Да и кроме национального вопроса. Монархизм! Защита самодержавия! Сколько раз я думала: если бы отец не уехал из Киева и — что, разумеется, маловероятно — уцелел бы, то непременно переосмыслил бы все, примирился бы со всем происшедшим и наверняка преданно служил бы Советскому Союзу, Украине, вскормившей его земле. Разве мало интеллигенции, даже бывших монархистов, осталось на родине и стали честно работать с новой — Советской — властью? Или даже эмигрировали, а потом, переоценив ценности, вернулись и преданным своим трудов завоевали право называться честными советскими людьми? А среди них ведь были и совершенно непримиримые в прошлом. Меняются годы, а с ними меняются и наши представления о многом.
Итак, отец вернулся на родину. Переезд из Турции в Россию был мучительно трудным. Плыли на каком-то третьеразрядном турецком пароходе, голодали, а когда на причалах подходили к берегу люди и бросали им куски хлеба, охранники перехватывали этот хлеб и швыряли в воду, разгоняли собравшихся на берегу, угрожали им оружием.
Кое-как добравшись до Крыма, отец, больной, изглоданный тяжким горем, опустошенный, разочарованный
