Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов

Когда мы шли по тропе наверх, Шломо заявил:

— Что-то там неправильно, внизу. У нас будут неприятности.

— Пе-ре-стань! — ответил Егуда со своей петушиной самоуверенностью. — Это арабы причинят неприятности? Куда им!

— Мне не нравится все это, — настаивал Шломо.

— Пусть так, — согласился Егуда, — но ты же не в кино пришел.

— Никак не могу забыть тех двух старух, что сидели на берегу вади. Бр-р!

Все промолчали.

— Помню, — продолжал он, — когда в первый раз увидел убитых, раненых и кровь — было страшно. А вам? Казалось, всю жизнь будут преследовать кошмары. А теперь? Убитые, и кровь, и все такое мне нипочем!

— Привыкли… — сказал Егуда с иронией.

Мы вышли на проселочную дорогу, где-то далеко соединявшую деревню с большим шоссе. Неожиданно вкралась мысль, что эта дорога, которую утоптало столько поколений людей, отныне порастет травой и исчезнет с лица земли — ведь ходить-то по ней будет некому. И вновь в голову полезли те же мысли, что не давали покоя и прежде, прямо тошно стало. Мне показалось, будто кто-то внутри опять скрежещет зубами и сжимает кулаки.

Наконец расположились на обед. Всячески пытались сохранить безразличный вид, отвлечься от того, что происходит там, внизу, стряхнуть с себя воспоминания, подобно утке, которая, выйдя из озера, отряхивается от воды.

Развалившись под фиговым деревом на опавших и пожухлых листьях, мы шумно делили между собой консервные банки и галеты, обменивались сальными шутками. Старались вызвать смех чем только могли. Но за всем этим скрывалось нечто такое, что назревало в воздухе. Да и в прямом смысле, воздух становился менее прозрачным, день — не таким ясным. В небе появились белые облачка, и его безупречная до сих пор голубизна затуманилась. Откуда-то повеяло холодком, еще день-два, и начнутся дожди.

Шмуэлик, все еще грустивший по исчезнувшему жеребенку, пожелал завязать интимный разговор с Габи. Повернувшись спиной к нам, чтобы подчеркнуть личный характер беседы с приятелем, он извлек из консервной банки кусок мяса и спросил:

— А что, она тебе не нравится?

— Кто? — сухо процедил Габи.

— Ну, Ривочка. Ты не находишь, что она… как это сказать… Ну… что она не похожа на других девчонок?

— Еще как похожа, — сказал Габи.

— Нет, это не так, — возразил Шмуэлик. — Она, ты думаешь, гордячка?

— Вообще-то нет, — проговорил Габи, — а может, и да. Не все ли равно…

— Как это, не все ли равно? — удивился Шмуэлик. — Ведь мне хочется поближе с ней познакомиться.

— Эй, ты! Будь поосторожнее, — вмешался Арие. — Как бы у тебя не получилось с ней то же самое, что с жеребенком!

Все заулыбались. Мы сидели и жевали, одновременно утоляя голод и убивая время. Кто-то даже стал напевать. Уже когда все ели апельсины — сок их приятно холодил, — Габи, набив полный рот ароматной мякотью, стал выпытывать у Моше, что еще нам тут делать: мол, как было бы хорошо ограничиться тем, что сделано, и возвратиться домой, пусть оставшееся заканчивают другие. К тому же, добавил он, и пулемет нуждается в уходе.

Но непреклонный Моше возразил:

— Во-первых, надо проверить задержанных внизу и отобрать подозрительных. Во-вторых, скоро подъедут грузовики, и мы погрузим на них арабов, деревня должна быть очищена. В-третьих, следует полностью сжечь и взорвать все, что приказано. Тогда только поедем домой.

После этих слов командира мне даже есть расхотелось, кусок не лез в горло. Стало жаль самого себя — впереди нас ждали тяжкие испытания.

Не знаю, как другие, но я очень надеялся, что Габи, по своему обыкновению, начнет противоречить и ему, может быть, удастся добиться того, чего я так хотел…

И Габи не заставил себя долго ждать.

— Как? — возмутился он. — Подумать только, что сегодня сделали мы, а что другие! Мы отмахали не один десяток километров! А пулемет, а ящик с патронами — потаскай их на себе! А они сидели в тенечке да языками чесали!

И еще он заявил, что нам в кои-то веки повезло — можем первыми возвратиться домой, что на нас всегда ездят верхом, и так далее, и тому подобное. В общем, чем дальше, тем больше его слова выражали мое сокровенное желание: как можно быстрее убраться отсюда до того, как операция развернется в полную силу. И в самом деле, если иначе невозможно, пусть этим займутся другие. Если надо обязательно выпачкаться в грязи, пусть они и мараются. Уж я-то этого себе никак не могу позволить.

Но тут во мне заговорил какой-то другой голос: «Ишь ты, какой благородный! — И со все возрастающим раздражением принялся иронизировать насчет моего прекраснодушия: — Значит, пусть другие делают грязную работу? А ты, выходит, такой добродетельный, что от всего дурного нос воротишь и видеть не желаешь зло и несправедливость…» Вот какие противоречивые чувства меня донимали.

Между тем Моше коротко оборвал ворчание Габи:

— Все, хватит!

Собрав пожитки, мы спустились обратно — к дереву, куда согнали арабов. Я долго колебался, спорил сам с собой. Наконец, собравшись с духом, подошел к Моше:

— Это действительно необходимо — изгнать их отсюда? Какой вред могут причинить эти люди, кому? Были бы еще молодые, другое дело, но эти… Какой смысл?

— А-а-а! — добродушно отмахнулся Моше. — Так написано в оперативном приказе.

— Это же неправильно! — воскликнул я, не зная, как выразить все то, что во мне накипело, и какой привести наиболее убедительный довод. Хватило ума лишь еще раз повторить, но более спокойно: — Это в самом деле неправильно.

— А что ты в таком случае предлагаешь? — спросил Моше, пожал плечами, повернулся и ушел, оставив меня ни с чем.

Я уже не рад был, что начал этот разговор; ведь я не отличался особой смелостью и готов был смириться, но тут мимо проходил Егуда, и я пристал теперь к нему:

— Какая необходимость изгонять их?

— Да, конечно, — сказал Егуда, — не надо их трогать, а оставить здесь роту солдат, чтобы сторожила их, так, что ли?

— Но зачем, какой вред могут причинить эти люди?

— Могут, и еще как! Вот начнут закладывать мины на дорогах или красть снаряды и шпионить, тогда на своей шкуре узнаешь.

— Вот эти?

— А что? Они недостаточно взрослые для этого или слишком добропорядочные? Всегда найдутся двое или трое, а то и больше таких, о которых ты ничего не знаешь. И вообще, чего ты хочешь?

— Не знаю… Я просто размышляю…

— А не знаешь, так