Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов

И снова возвращался к своим печальным думам.

Между тем по дороге, то тут, то там, мы задерживали арабов — мужчин и женщин, попадавшихся навстречу, всех подряд, не вникая в то, кто они такие и чем занимаются, не обращая внимания на плач и слезы. Вскоре мы уже гнали перед собой целую толпу людей. Одного араба мы задержали, когда он шел навстречу, размахивая самодельным белым флагом — этакий городской голова, вынесший врагу ключи от города в знак капитуляции. Он даже пытался сказать речь, но лишь нагнал на нас еще большую тоску и необъяснимое раздражение, которое все более усиливалось. На наших лицах появилось обиженное выражение: мол, нас обманули, ввели в заблуждение, но мы все равно ничего не уступим, ничего ни за что не отдадим (а что, собственно говоря, отдавать-то?..).

Но кто же все-таки был среди задержанных? Женщины с грудными младенцами на руках, плаксивыми и слюнявыми, завернутыми в тряпье, и женщины без детей, что-то неустанно бормотавшие и заламывавшие в отчаянии руки. Там были старики, шагавшие молча и торжественно, как на Страшный суд. Были мужчины среднего возраста, которые не рассчитывали, видимо, на какое-либо снисхождение; некоторые даже были намерены протестовать, о чем свидетельствовали их угрюмые взгляды исподлобья. Был там и слепой с мальчиком-поводырем, возможно, с внуком. Мальчишка шел, полный изумленного любопытства, забыв о руке слепого у себя на плече и о грозящей всем опасности. Иногда он даже спотыкался, но все равно продолжал пялить на нас глаза. И все эти люди — слепые, хромые, старые, мужчины, женщины и дети, — все они напоминали мне что-то такое, о чем я уже когда-то читал в Библии, но не помню где. Ассоциация с Библией возникла, кажется, не только у меня и подействовала удручающе.

Наконец мы вышли к обширной открытой площадке, посредине которой возвышалось огромное дерево с развесистой кроной. Под деревом и на большом пространстве вокруг сидели согнанные сюда арабы, почти все жители деревни — многолюдная и пестрая толпа, — молчаливо следя за происходящим. Слышно было, как кто-то периодически громко вздыхал и произносил по-арабски:

— Велик Аллах!

Те, кого привели мы, быстро нашли себе место среди остальных: мужчины присоединились к мужчинам, — женщины — к женщинам. Скоро они уже слились с общей массой. Да… народу успели нагнать много. Охота получилась удачнее, чем предполагалось. Почти все были в темных одеждах, но головы — в белом: у женщин белые вышитые платки, у мужчин низкие фески, обмотанные белыми платками. Кое-кто раскачивался всем телом из стороны в сторону, как во время молитвы. Другие перебирали четки — медово-янтарные или черные. Третьи сидели, сложив на животах большие шершавые руки — руки крестьян. Некоторые мяли пальцами соломинку или травинку — надо же что-то делать… Взгляды всех были прикованы к нам, следили за каждым нашим движением. И ни одного звука. Лишь временами тот же громкий вздох и убежденное:

— Велик Аллах!

Правда, со стороны, где сидели женщины, неумолчно доносилось монотонное завывание, переходившее порой в надрывные рыдания, впрочем, быстро подавлявшиеся. Матери прижимали к груди младенцев. У большинства лица были закрыты платками — виднелись только перепуганные блестящие глаза. Некоторые женщины о чем-то коротко переговаривались друг с другом, другие делали замечания детям, которые, потеряв терпение, начали шалить и даже осмеливались приближаться к нам: станет такой малец, опершись босой пяткой о другую ногу, и пожирает нас глазами, вроде представление смотрит.

Однажды, когда женщины все разом громко заплакали, один из стариков, возвысив голос, стал им что-то выговаривать. И плач постепенно утих.

Но вот раздался оглушительный взрыв. В небо высоко взлетел столб пыли, и крыша одного из каменных домов — вся целиком — плавно поднялась в воздух и вдруг со страшным грохотом и треском обрушилась вниз градом камней и досок. И тогда одна женщина, семье которой принадлежал, по-видимому, этот дом, вскочила с места и с дикими рыданиями, прижав к груди младенца, устремилась к развалинам. Следом за ней, ухватившись за подол юбки, ковылял ребенок постарше. Задыхаясь, она что-то кричала, показывая руками в сторону дома. Поднялась и ее подруга, и еще одна женщина, встал какой-то старик, начали подниматься со своих мест и другие. Между тем женщина бросилась бежать, державшийся за ее юбку ребенок шлепнулся, сверкнув голой попкой, и громко заплакал. Дорогу ей преградил один из наших солдат и велел остановиться. В ответ она закричала голосом, полным отчаяния, и принялась колотить себя кулаком по груди. Женщина, видимо, с неожиданной ясностью поняла, что находится здесь вовсе не для того, чтобы дождаться в тени развесистого дерева, что скажут ей евреи о своих намерениях, а затем возвратиться домой. Поняла, что прошлой жизни, ее дому пришел неотвратимый конец, что она оказалась вдруг лицом к лицу с чем-то страшным и невероятным в своей жестокой конкретности, и обратной дороги нет. А тот солдат с недовольной миной — мол, устал повторять одно и то же — продолжал требовать, чтобы она возвратилась на свое место. Но женщина, забыв о страхе, оттолкнула его, однако солдат успел ухватить ее за кончик платка и сдернул его, и женщина — какой стыд! — предстала перед людьми простоволосая, с открытым лицом. Всем стало не по себе, а она, окончательно разъярившись, вырвала из его рук платок, упрямым движением покрыла им голову, а заодно и оравшего во весь голос младенца, и, приподняв тяжелый подол юбки, побежала дальше к своему разрушенному дому.

— Оставь ее, — сказал кто-то, — никуда она не денется.

Вдруг встал какой-то старик — судя по всему, уважаемый здесь человек — и пошел к нам, прижав одну руку к груди, а другую вытянув перед собой и прося тем самым внимания: он как бы давал понять, что в любом случае в переговорах следует соблюдать вежливые манеры, как подобает почтенным людям. Подойдя ближе, он обратился было к одному из солдат, но тот прервал его.

— Ступай на свое место и сиди там, пока не позовут, — сказал солдат, тыча пальцем туда, откуда старик пришел.

Старик недоуменно пожал плечами — он полагал, что ему хоть что-то ответят, разъяснят, — и побрел назад, опираясь на палку. Там к нему потянулось несколько рук, помогая сесть на землю. Степенно усевшись, он тяжело вздохнул и провозгласил:

— Нет бога, кроме Аллаха! — Затем он время от времени произносил что-то из Корана, предрекавшее, видимо, беду, внушая землякам, что каждый из них должен понять, что его ждет…

— Как же все-таки называется это место? — спросил вдруг Шломо.

— Хирбат-Хизэ, — ответил кто-то.

VII

Пришло время, и наше отделение позвали обедать. Пожалуй, никогда