Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов
VI
Мы еще поплутали немного и наконец вышли из деревни. Перед нами расстилалось огромное поле, лишь небольшой участок которого был вспахан и огорожен. На этом участке осенью находилось, по-видимому, гумно, а сейчас буйно колосился хлеб. Все колосья были как на подбор — стройные, одной высоты и туго набитые зернами, ни один не примят, будто нога человека здесь еще не ступала. В капельках влаги на нежных волосках отражались солнечные лучики, и от этого все поле переливалось яркой зеленью и как бы тихо дышало, погрузившись в дремоту. Мы были настолько зачарованы открывшимся видом, что сначала и не заметили стоявшего поодаль жеребенка. Можно было подумать, что он стоит здесь и лениво пощипывает густую травку специально, чтобы придать этой картине безмятежного покоя особую завершенность.
— Посмотрите, что за красота! — воскликнул Шмуэлик, показывая на рыжего жеребенка, недоуменно повернувшего в нашу сторону голову, затем несколько раз махнувшего хвостом и брыкнувшего задней ногой, отгоняя мух.
— Ну и красавчик! — согласился Габи.
— Как будто попали в иной мир, — мечтательно произнес Шмуэлик.
— Да он ведь и не привязан, — удивился Габи. — Убежит, если подойти.
— Не убежит, наверняка привык к людям, — возразил Шмуэлик.
И они медленно пошли, осторожно ступая по земле. А мы притаились в тени ограды, следя за ними и боясь проронить хоть слово.
Шмуэлик нагнулся и нарвал ячменных колосьев, намереваясь привлечь жеребенка если не самим ячменем, которого вокруг было хоть завались, то хотя бы заботой и вниманием. Цокая и причмокивая, он подбирался к животному, нещадно приминая и давя тяжелыми солдатскими ботинками золотистые колосья и оставляя за собой грязную дорожку.
— Ну, иди сюда, иди! — ласково призывал Шмуэлик.
Жеребенок радостно фыркнул, топнул копытом и слегка подпрыгнул на месте. И тут мы увидели, что передние ноги у жеребенка спутаны веревкой. Шмуэлик погладил его. Ласковое прикосновение вызывало у жеребенка нервную дрожь, волной пробегавшую по коже — не то от удовольствия, не то, наоборот, от отвращения. Он подозрительно принюхивался к поднесенному угощению влажными ноздрями, черными изнутри и окруженными белым венчиком по краям, губы его слегка подрагивали. Кормя жеребенка одной рукой, другой Шмуэлик слегка похлопывал его по шее или оглаживал гриву.
— Хороший, хороший, — заискивающим голосом приговаривал Шмуэлик.
Подошел Габи, тоже протоптав за собой грязную тропу. Он хлопнул жеребенка по крупу и сказал:
— Такого я бы взял себе.
Отступив на шаг, он сорвал травинку и сунул ее в рот.
— Я бы вырастил из него красивого коня, — задумчиво пробурчал он, жуя травинку.
— Что ни говори, а лошади у них что надо, поверь мне! — заявил Шмуэлик.
Между тем жеребенок, опьяневший, видимо, от ласки, решил покрасоваться перед нами. Он попытался гарцевать, но ему мешали путы. Это его разозлило. Он стал неуклюже подскакивать, вытягивая шею и хвост, пытаясь вырваться и освободиться, нервно вращая глазами и поблескивая белками.
— Надо развязать ему ноги! — воскликнул Шмуэлик и испуганно отступил назад.
— Лучше не трогай его, не то он даст тебе как следует, — предостерег Габи, тоже держась на безопасном расстоянии.
— Какая необузданность, какая сила! — восхищался Шмуэлик. — Развяжу-ка его.
— Отойди подальше! — закричал Габи.
— Ну, хватит, хватит! — ласково шептал Шмуэлик жеребенку, протягивая клок травы, чтобы успокоить его.
Но жеребенок отворачивался от непрошеного угощения, негодующе пританцовывая на месте. Его злость нарастала — веревка с каждым подскоком сильнее врезалась в ноги и все старания вырваться из пут оказывались напрасными.
— Он сломает себе ноги! — воскликнул Габи.
— Я же говорю, надо поскорее освободить его, — сказал Шмуэлик.
— Он переломает себе ноги! — повторял Габи.
Тут Шмуэлик отважился приблизиться, протягивая одной рукой пучок травы, а другой пытаясь приласкать и успокоить жеребенка. На всякий случай он встал боком, чтобы, если понадобится, быстро отскочить.
Вдруг жеребенок застыл на месте, шумно и тяжело дыша. Он стоял, напряженно нагнув голову, будто готовый боднуть — спина изогнута дугой, хвост бьет хлыстом по задним ногам, упершимся копытами в землю возле связанных передних, похожий на натянутую тетиву лука перед вылетом стрелы. В такой позе жеребенок замер на минуту-другую — гибкий и упругий, как стальной клинок, наполненный еле сдерживаемой силой, способной вот-вот выплеснуться наружу. Затем вдруг распрямился, подняв склоненную набок голову и поводя ушами, словно прислушиваясь к дуновению ветра, весь само внимание. Мышцы его тела расслабились, и он грациозно-шаловливым движением повернулся к Шмуэлику, протягивая мягкие губы к пучку травы в его руке. Торжествуя победу, Шмуэлик вплотную подошел к жеребенку, похлопал рукой по шелковистой шее, по слегка подрагивающему животу, по ляжкам и с нежностью стал опять повторять:
— Хороший мой, хороший!
Тут же вытащил из ножен острый нож и, низко склонившись к передним ногам животного, перерезал стягивающую их веревку.
— Эй, осторожнее, не суй голову ему под ноги! — раздраженно закричал Габи, шагнув вперед.
И в то же мгновение жеребенок вдруг сделал широкий скачок и с развевающейся гривой и вытянутым хвостом пустился вперед стремительным галопом. Он легко перескочил через низкую ограду, и мы увидели возле одного из передних копыт остаток веревки, мелькнул еще раз на краю вспаханного поля, и был таков.
Открыв рот от изумления, Шмуэлик повернулся в нашу сторону. Похоже было, что он буквально лишился дара речи.
— М-м-м, смотрите!.. Ну, скажу я вам!.. — Это все, что он смог произнести.
Габи разразился хохотом. Он прямо захлебывался от смеха, кашлял, хлопал себя по коленям, глядя то на нас, то на Шмуэлика. Пытался что-то сказать, но не мог — душил смех. Мы тоже покатывались, ржали во весь голос, издеваясь над Шмуэликом. То была разрядка за долгое молчание: все не сказанное нами за день изливалось теперь в этом неуемном хохоте.
В наступившей паузе Арие, осклабившись, повернулся к несчастному:
— Плакали твои денежки!
— Пошел ты к черту! — проворчал Шмуэлик, закладывая, не глядя, нож в ножны, отвернулся и стал смотреть вдаль, туда, где за полем исчез жеребенок, ускакавший на свободу. Казалось, эхо каким-то чудом еще повторяет топот его копыт…
Но тут выяснилось, что мы потеряли здесь слишком много времени. Все неохотно поднялись и пошли назад по деревенским закоулкам. По пути лениво проверяли крестьянские дома — надо же выполнять свой долг. Мы пытались таким образом развеять тоску, вдруг нахлынувшую на нас, думали о том, что пора бы и пообедать…
Особенно уныло выглядел Шмуэлик, который плелся в хвосте в подавленном настроении. Когда кто-нибудь пытался приободрить его, он отвечал:
— Что ты понимаешь!
