Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов
Тут вмешался Моше. Он сказал, что и без Габи найдется кому допросить парня, а нам надо отправляться дальше, если мы хотим закончить когда-нибудь это дело. Затем он показал арабу на «джип», а чтобы тот не истолковал этот жест ошибочно, к нему подбежали двое солдат и одним махом закинули парня в машину, больно стукнув о борт. Некоторое время он лежал на спине, судорожно болтая ногами в воздухе. Наконец ему удалось усесться. И тут выяснилось, что энергичная встряска вывела его из оцепенения; у него в конце концов развязался язык, и он обратился к Габи, которого, по-видимому, считал за старшего.
— Я расскажу, о мой господин! Я все расскажу…
Но в этот момент, как на беду, тело его свела судорога, и он стал блевать прямо перед собой.
Все отскочили в сторону.
— Скотина! — закричал Габи. — У этого типа не все дома!
— Он изгадит все кругом, — добавил Шмуэлик.
Араб аж согнулся от нестерпимой боли. При этом с лица его не сходила бледная виноватая улыбка — он точно извинялся за свои мучения. Задыхаясь, парень стал вытираться краем рукава, пытаясь подавить начавшуюся икоту.
Мы бросили ему попавшийся под руку мешок, и он принялся старательно убирать за собой. За работой он, видимо, немного пришел в себя. Можно было даже подумать, что он совсем успокоился, если бы не дрожащие руки. Наконец парень кончил прибирать и повернулся к нам, ожидая хоть какого-то слова одобрения.
Но вдруг опять раздался взрыв, и лицо араба сразу изменилось.
— Может быть, он болен, — сказал кто-то.
— Какой там болен, — возразил Габи, — здоров как бык. Настоящий артист — вот и все.
— У них просто не кровь, а вода течет в жилах, у этих арабушей, — задумчиво произнес Арие. — Бросить такую большую деревню! Эхма! Был бы я на их месте, я бы встретил вас с винтовкой в руках!.. В целой деревне не нашлось и трех настоящих мужчин! Черт знает что такое!
Он говорил еще долго, и все в таком же роде.
Между тем мы двинулись дальше, по пути заглядывая в безлюдные дворы и громко переговариваясь друг с другом. Даже куры и кролики — все разбежались. Время от времени мы поливали бензином — в «джипе» стояла наготове канистра — сеновал, ворота или низкую соломенную крышу и поджигали, наблюдая, как огонь сначала разгорается, а потом медленно затухает. Кое-где сдвигали какие-то предметы — проверяли, не спрятано ли под ними что-нибудь более ценное, постоянно предостерегая друг друга не заходить внутрь домов, — очень много блох. Мы как бы проходили насквозь через чью-то жизнь, рассеченную в один миг на две части и остановившую свой бег.
В одном из дворов мы обнаружили двух женщин. Увидев нас, они немедленно принялись реветь и причитать. Затем попытались что-то объяснить, но понять их было невозможно, может быть, потому, что они непрерывно перебивали друга друга, жалуясь на что-то. К тому же их лица, искаженные некрасивой, как у плачущих детей, гримасой, способны были скорее вызвать усмешку, чем сочувствие. Мы совсем растерялись, не зная, что делать с ревущими женщинами, но тут вперед вышел Егуда. Одной рукой он показал на выход, другой помахал, как бы предлагая им уйти, приговаривая — «Ялла, ялла, ялла», что означало: «кончайте болтать и уходите». И они ушли, потихоньку всхлипывая и вытирая слезы уголком больших белых платков, повязанных вокруг головы.
В другом дворе какой-то старик, сидя на камне возле дома, как будто ожидал нашего прихода. Завидев нас, он встал и начал церемонно произносить длинные приветствия. Даже попытался поцеловать руку радисту (по-видимому, странный аппарат, висевший у того за спиной, внушил ему особое почтение), но тот сердито оттолкнул старика:
— Да отойди ты от меня!
Потом другой старик, подпоясанный желтым кушаком, в белой чалме, все время идя перед нами, долго говорил о том, что в деревне не осталось никого, кроме стариков, женщин и детей, — ни одного молодого мужчины; о том, как он призывал односельчан не покидать деревню. Ну что с ним поделаешь — пристал как репей и заговаривает с каждым, не важно — слушают его или нет. В конце концов кто-то прервал его словоизлияния, сказав коротко, чтобы он заткнулся и убрался восвояси.
Пока мы дошли до маленькой площади в нижней части деревни, перед нами уже шествовали семь ее жителей, среди них один ковылял на костылях. Они шли, не переговариваясь и не глядя друг на друга. В общем, совершенно непроизвольно мы превратились в молчаливую мрачную процессию — некое подобие уличной демонстрации в миниатюре. Все это уже начинало раздражать. Хотелось отвязаться от них, растянуться где-нибудь под деревом и подумать о чем-нибудь другом. Да и отдохнуть немного не помешало бы. Кривой переулок, ограды, обмазанные глиной, колючие кусты, густо облепившие их и все еще хранившие запах ушедшего лета (да, далекого лета), зловоние грязной деревни, молчаливой и покинутой, — все это казалось таким гнетущим и ненужным, что, придя на маленькую площадь, внизу, мы уже кипели от злости. А там нас ждали двое солдат из другого отделения. Они тоже привели сюда группу арабов, которых собрали, прочесывая деревню.
— А сколько у вас чувих? — спросил один из них, щеголяя жаргонным словечком и изображая из себя отчаянного волокиту.
— А вон там все они, — сказал Егуда, закуривая сигарету и небрежно кивая в сторону приведенных нами арабов. Задержанные сгрудились возле стены — женщины отдельно, мужчины отдельно. Похожие на только что выловленных рыб в корзине, они молчали, глядя на нас с отчаянием. И все же внезапно постигшая их катастрофа не смогла заглушить надежды, теплившейся у этих людей, невзирая на страх и обиду. Они, по-видимому, воображали, что именно сейчас все выяснится, надеялись на какое-то чудо, которое вот-вот произойдет.
Но наш Моше приказал двум солдатам отвести всю группу в место сбора, а там передать, что мы еще здесь проверим кое-что и потом присоединимся к остальным. «Джип» он тоже отправил вместе с конвоирами.
Оба солдата очень ретиво взялись за дело. Они кричали и воинственно размахивали винтовками. Они были готовы подавить любое сопротивление, любое недовольство. Но задержанные и не думали сопротивляться. После первого же окрика они пошли туда, куда им было приказано, а весь этот шум оказался затеян солдатами ради пустого бахвальства. Один из охранников пристал к арабу, опиравшемуся на палку, и отобрал ее. Повесив винтовку на плечо, он пошел вперед, стуча палкой по каждой двери, по каждым воротам, перепрыгивал с помощью палки через
