Зверь - Кармен Мола

— Мне тоже надо было так сделать, — произнес Доносо, осушая стакан.

Он ударил кулаком по деревянной столешнице, плеснул себе еще вина и продолжил жаловаться:

— Только одно может быть хуже лживой бабы… Знаешь что?

— Уверен, ты-то знаешь.

— Другая лживая баба.

Хозяин таверны мысленно подсчитал свои запасы. Если Доносо пребывал в скверном настроении из-за работы — тяготы службы стражника при городских воротах, разногласия с начальством и тому подобное, — ему становилось легче после шести-семи стаканов. Но любовная тоска гораздо упорнее. Панкрасио не забыл, в каком отчаянии был Доносо, когда от него ушла жена. Сейчас трактирщик почти не сомневался, что одноглазый помрет прямо у него в таверне.

— Вино разбавлено! Даже мул такое пить не станет…

— Но это же твое любимое вино, Доносо.

— Дай мне чего-нибудь покрепче, Панкрасио! — процедил одноглазый сквозь зубы. — Даже друг теперь относится ко мне не по-людски. Не могу поверить!.. Что за собачья жизнь…

Перед его носом появилась бутылка и два стакана. Панкрасио наполнил их и поднял свой:

— Пью за то, чтобы твоя жизнь наладилась. Не убивайся так, Доносо, она того не стоит.

Одноглазый залпом осушил свой стакан и налил еще.

74

____

После того как Филипп II перенес столицу Испании в Мадрид, в городе появилось две тюрьмы: королевская и городская. Убийц отправляли в первую, поскольку правосудие над ними вершила корона, а мошенников, контрабандистов и прочую мелкую сошку — во вторую, городскую тюрьму. Лусии полагалось сидеть в королевской, которая вернулась на площадь Санта-Крус, когда Саладеро на время превратилась в больницу. Здесь было и мужское отделение, и женское, но в некоторых ее частях мужчинам и женщинам приходилось сидеть вместе, что приводило к изнасилованиям и постоянным стычкам и дракам. Раньше некоторых женщин отправляли в тюрьму Каса-Галера на улице Аточа, но сейчас, в разгар эпидемии, она тоже была переполнена.

Несмотря на то что обстановка в тюрьмах была накалена до предела, меры безопасности не были слишком суровыми. Надзиратели не справлялись с работой, а страх перед холерой, усиленный уверенностью в том, что любой арестант заразнее добропорядочного гражданина, заставлял их держаться подальше от заключенных. Поэтому арестанты вели себя вольно, а редкое наказание в виде пары дней в кандалах воспринимали как мелкую неприятность. Все заключенные встречались во дворе, где в фонтане можно было постирать одежду. Как и в любом закрытом сообществе, здесь процветал обмен услугами: некоторые арестантки работали прачками и получали за это неплохие деньги от других заключенных.

В крохотных камерах размером четыре на пять шагов находилось от одного до четырех человек, в зависимости от того, кто сколько мог заплатить тюремщику. Все продавалось и покупалось, включая выход за ворота для тех, кто не собирался бежать. Некоторые заключенные уходили утром и возвращались в тюрьму только ночевать.

Лусия сразу по достоинству оценила этот кипящий котел насилия, деградации и пренебрежения к человеческому достоинству. Она постоянно чувствовала на себе чьи-то взгляды — животные или просто отупевшие. Надзиратель втолкнул девочку в камеру и запер за ней дверь без каких-либо объяснений или соблюдения формальных процедур. В камере были лишь койка с засаленным матрасом и вмурованный в стену железный ошейник. Ей хотелось сесть на койку, но она не стала этого делать: это простое действие означало бы, что она опустила руки, признала свое поражение. Она предпочла метаться по конуре, длина которой составляла два ее шага. Как же отсюда выбраться? Окон в камере не было, денег на подкуп стражи — тоже.

Все кончено. Ана Кастелар выложила карты на стол: «Сегодня ночью у меня свидание с Кларой». Эта фраза могла означать только одно: пришел черед ее сестры. Ритуал совершится сегодня ночью, и Лусия ничего не сможет сделать, чтобы спасти Клару.

В тишине заточения у нее в ушах звучал ангельский голосок Клары. «Не оставляй меня одну, — повторяла она. — Не оставляй меня одну». Лусия вытерла слезы тыльной стороной ладони. Она обещала себе не плакать, пока не найдет сестру, но сейчас, поняв, что проиграла, больше не сдерживалась. Снаружи все отчетливее слышалось размеренное постукивание: тук-тук. Кто-то медленно приближался к двери, стуча палкой по полу. Странный звук показался Лусии знакомым. Через щель в двери на нее уставились чьи-то глаза. Затем дверь распахнулась. За ней стоял Маурисио, инвалид из публичного дома, как всегда чудом балансирующий на хлипких костылях. Лусия не понимала, что он здесь делает и почему надзиратель, который привел ее в камеру, стоит рядом с ним.

— Тебя сцапали…

— По твоей вине, — оборвала его Лусия.

Маурисио несколько секунд смотрел на нее. Острый кончик его языка высунулся изо рта, и с него сорвалась капля слюны. Он достал из кармана купюру, насупился и, отдавая деньги надзирателю, зарычал:

— Отведи ее к остальным.

После этого калека развернулся и заковылял прочь. Лусия ничего не понимала, но вошла вслед за надзирателем в большой зал, где в пять рядов было расставлено примерно тридцать коек. Почти на всех спали или просто лежали арестантки. Одни с любопытством глазели на нее, другие продолжали заниматься своими делами. Надзиратель указал Лусии на свободную койку. Она сразу получила дневную порцию еды: фунт хлеба. Какая-то тощая женщина объяснила, что до завтрашнего утра больше ничего не принесут. Теперь только от самой девочки зависело, сумеет ли она добыть себе что-нибудь еще.

— Тебя уже поприветствовали? — спросила ее беззубая старуха.

— Она совсем девочка, — отозвалась со своей койки другая, пытавшаяся отгрызть ноготь на ноге, согнутой под немыслимым углом.

— Но с бабьими формами. Такие им особенно по вкусу.

Лусия поняла, о чем речь, но у нее не было времени на разговоры с этими женщинами. Ей нужно было как можно быстрее найти Маурисио. Она вышла из зала и сразу поняла, что передвигаться по тюрьме довольно просто. Двери в камеры были открыты, и, когда она проходила мимо, некоторые заключенные делали похабные жесты. Но она не обращала на них внимания. Колченогого Лусия обнаружила во дворе, где он болтал с двумя арестантами. Девочка направилась прямо к нему:

— Значит, для тебя приберегают новеньких, чтобы ты их опробовал? Неужели ты такая мразь?

Оба арестанта хохотнули:

— Тебя-то он от этого избавил, так что не жалуйся.

— Львица рассказала, что это ты продал мой портрет гвардейцам.

Маурисио прогнал своих собеседников и ответил:

— Я не продавал его гвардейцам, это сделал журналист, который купил у меня портрет за шесть реалов. Я крепко об этом пожалел, потому что Львица запретила мне даже приближаться к ней. А теперь бедняжка умерла от холеры. Хорошая была женщина. Дельфина даже слушать меня не стала и наверняка позволила гвардейцам развлечься с девочками бесплатно, чтобы они меня арестовали.

— Ты должен мне помочь. Мне необходимо сбежать.

— Для этого нужны деньги. У меня их нет.

— Есть, ты дал деньги надзирателю.

— Это были последние. Но такой симпатяге, как ты, здесь ничего не стоит подработать — займись тем же, что ты делала у Львицы.

— У меня нет времени. Мою сестру собираются убить, а если я останусь здесь, то не смогу им помешать.

— За десять реалов тюремщики откроют тебе ворота.

— У меня нет десяти реалов.

— При местных расценках много времени это не займет. Если хочешь, найду тебе клиентов. Заплатишь за каждого по реалу, остальное тебе.

— Гнусный мерзавец! — Лусия с силой наступила каблуком на единственную ногу Маурисио, и он вскрикнул от боли.

— Хромым нельзя наступать на ноги! Пошла вон, тварь! Больше не стану тебе помогать!

Лусия отошла, стараясь не смотреть на других заключенных, прислонилась к стене и медленно сползла на пол. Над ней склонился какой-то заморыш с острым кадыком. Схватив Лусию за подбородок, он стал разглядывать ее.

— Ты мне нравишься.

— Убери руки.

— Очень нравишься.