Нерасказанное - Ritter Ka
Ефремов уже немного отошел:
– Петлюра давно к нам в дом приходил. Его Максим Лесин в первый раз завел. А потом Симон поехал в Питер Альман править. Однако он меня публиковал повсюду, где бы ни был. Я еще удивлялся, когда он такой молодой, а руководит. Но потом я сильно его не слышал. Говорили, в Москве, женился, ребенок. Что он сейчас?
Михновский кивком подытоживает:
– Был на фронте. Западном. Я слышал от наших, что там много выступало. Нашел общий язык с войском.
Грушевский улыбается в бороду:
— Ну, если ты даже за, Николай…
- Я не "за", - хмыкает Михновский. – Просто больше нет никого.
Ефремов бормочет:
— А можно хотя бы без этого… Винниченко…
Грушевский тихо:
– Вспомнил! При Симоне мой сосед еще просил. Франко. Пока жив был. Царство Небесное.
Пауза.
Все молчат.
Грушевский поднимает глаза к потолку, вздыхает:
- Берем обоих. Глупая партия с двумя головами, но что поделаешь.
Он смотрит на Михновского:
– Напиши Петлюре.
Где он сейчас?
- В Минске, - коротко отвечает Михновский.
Грушевский улыбается:
– Хорошо. Пусть уезжают. Оба. Вот и спроси, кто там будет главный.
> ПРИМЕЧАНИЕ. Р. Лифшиц действительно вылечила Екатерину Грушевскую в Москве. Зафиксировано в воспоминаниях М. Груш., В. Винн.
С.Петлюра во всех своих изданиях публиковал Грушевского и Ефремова.
I. 3-Й ДЕНЬ. У ХАРЛАМПИЕВИЧА
(Саймон)
Киев, май 1917
ул. Мариинско-Благовещенская, 56
(сейчас Саксаганского)
Имение Е.Чиленко.
Повторение ада.
(лат. повторение ада).
Новый круг ада. Как у Данте.
Тоже комедия. Но мне не смешно.
Невзрачный шик. Произведения искусства.
Роскошь, которую не нужно выпячивать.
Слуги исчезают, как положено.
Меня вызвали в Киев.
Я здесь. Я снова должен понравиться.
Как тогда, двенадцать лет назад, когда приехал в редакции.
Сейчас ставки выше.
Уже не редакция, а государство.
Харлампиевич снова решает, что мне отдать. Тогда он хотел подарить должность Володе, но тот отказался. Редакторство скучно для Гения.
Сейчас – вряд ли.
Сейчас – это о власти.
Мы с хозяином на диване. У нас низкий столик на колесиках. Кристалл с горкой свежего печенья. С маком.
Сладкий запах.
Не беру. Не им. Не желаю.
Он приходит, как обычно.
Пару недель, когда вернулся, успел раньше меня.
Улыбка, парфюм, костюм, штиблеты – все при нем.
Садится, как у себя. Расправляет манжеты.
Запонки. Золотые часы.
Комната сплющивается.
Он – это Володя.
— Мы тогда с Горьким гуляли вдоль моря…
(Играет)
— А я спросил его: Ты верил хоть во что-то, когда тебе было пятнадцать?
(пауза)
- А он мне: "Ты, Владимир Кириллович, - опасный идеалист".
Чикаленко усмехается, кивает, подливает.
— Да-да, Володя… Очень интересно, Володя…
Далее по легенде – Ленин, Капри, Женева, немного слез. И между прочим, будто дату уточняет, Гений:
— Тогда как раз Володик, сын мой умер.
Я молчу, держусь. Сын. У него. Умер. Кручею папиросу. Ну, действительно. Мои годы на фронте здесь никому не интересны. Когда здесь бесчеловечные страдания.
Входит Оля. Та же племянница Чикаленкова, которую дядя ежедневно спасал.
Иногда по два раза. Теперь уже реже. Возраст. Радикулит.
Уже взрослая.
Поменялась. Там, где нужно, уже все как у женщин.
В руках серебряный поднос.
Подходит к столику.
Наклоняется. Преподает.
Ее белые рыхлые персы прямо передо мной.
Чувствую запах.
Крестик туго воткнут между ними.
Тело на алтаре.
На уровне глаз. На расстоянии ладони.
Я смотрю. Дольше, чем нужно.
Это фиксация.
Глаза не отреагировали вовремя.
Отвел взгляд, но поздно.
Володя все видит.
Улыбается. Enfant terrible.
(фр. испорченный ребенок).
Оля зашуршала шлейфом.
Что-то о вишне из амбара.
Взять банку кофе.
"Будет сладко."
Cherry pie*. Конечно.
(*англ. женская прелесть).
Володя быстро поднялся. За ней.
Молча.
Без паузы.
Обычно.
Чикаленко открывает бутылку.
– Французское. Grand réserve. Придумали для обольщения женщин. А пьем мы с тобой, Симон. Не унывай, они всегда недолго. Скоро вернутся.
Пробка бьет в потолок. Он смеется.
Стекло шипит.
Вижу кожей.
Знаю.
Каждое движение.
Его бедра.
Я в блестящей гостиной с женским питьем.
Он в двух метрах, из-за перепонки.
В сыром амбаре между банок,
баняков и концервов.
Никакой поверхности.
Стоя.
Облупленная стена.
Упереться. Холодная.
Сухая чешуя краски под пальцами.
Юбка вверх, порванные чулки.
Сломанные застежки.
Ее влага.
Его серые пуговицы на белом нижнем белье.
Пальцы отковыривают по одному.
Срывает ее крестик.
Красный след на ее шее.
Закрывает рот: хочет, чтобы тихо.
Его руки.
Обрамлены черным.
Идет ровно. Жестко. Как часы.
Я знаю.
Он смотрит.
Черные отверстия.
По мне. Теперь.
Револьвер яда.
Сквозь нее. Сквозь стену.
Без всякого слова.
Ее тело – простор для пренебрежения.
Она даже не строчка в его произведении.
Он плюет в лицо Чикаленку.
Тому, кто кормил его.
Платил за костюмы. По журналам. По Парижу. За новую Украину.
А теперь наливает нам обоим и смеется.
Браво.
Слава императору! Да здравствует смерть!
Славься, император!
И он, что может.
И я, что молчу, потому что хочу должность.
И кормящий Чикаленко — и все равно благодарит.
- Я еду в Хельсингфорс, - говорит Харлампиевич. - Деньги оставляю. Проследи за ним.
– Хорошо, – говорю.
— Ты ведь не как те, самостийники. Ты, Симон, тонкий, лучший. Терпеть не могу того Михновского. Черт бы взял его.
И глотает печенье.
Я киваю.
Да-да. Я ведь ни разу не такой.
Lupus in pelle ovis. (лат. Волк в овечьей шкуре)
Проникновение после полового акта
(лат., театральный термин, выход на сцену персонажа пост-акт)
Володя возвращается.
Немного расхристанный.
Немного задыхающийся.
Немного доволен.
И похоть погасил. И я ощутил. Слишком.
Садится.
Никто ничего не видел.
- Итак, - говорит Чикаленко. - Центральная Рада создана. Я во власть не лезу. Умываю руки. Должности сами себе нарисуете.
Пауза.
– Идите.
– Детки.
– Благословляю.
– Мальчики.
– Да, – говорю.
На лестнице.
Володя:
— Я видел… ты ведь ее хотел?
Пауза. Тихо.
— Или, может… не ее?
Я подавился сигаретой.
Даже животные не гадят там, где их кормят.
«Блаженны дающие, даже псам».
— Блаженны дающие — даже псам.
II. 6-Й ДЕНЬ. ВЫБОРЫ В ВОЙСК. КОМИТЕТ
1. МИХНОВСКИЙ
Душно. Люди висят на подоконниках.
На трибуне – Николай Михновский. Острый, как лезвие.
– Москва – враг. Один. Навсегда.
Без оружия мы рабы.
Немедленно нужно создать армию.
Украина или смерть.
Не федерация. Самостоятельная.
Актуально. Здесь и сейчас.
Красавец.
Гул накатывает волнами.
Стихнет и снова взрывается.
Симон сидит в первом ряду.
Закрыл глаза.
…Когда-то очень давно он уже это слышал... Полтава.
Юный семинарист. Худой.
Рыхлые губы, небесные глаза, белая челка.
Влип в стену, затаив дыхание. Слушает.
Нежные пальцы сжимают серебряный крестик на цепочке.
Чтобы сюда попасть, он скрылся, нарушил все возможные уставы.
Снял свою приталенную черную рясу.
Нам не нужно образование.
Если его узнают – конец.
Михновский, двухметровый усатый великан, курил зал словом.
"Пушкинов надо сносить!"
"Нет среди -НИХ- хороших!"
"ОНИ все - враги, даже те, что против царя."
Это было посвящение. В тот вечер Симон присоединился к его партии.
В голове мелькнуло:
"Он сильный. Но однажды я буду сильнее".
Этот день – сегодня.
Тёмная Дева.
(лат. грядет Темная Дева, аллюзия насмерть).
2. РЕГУЛИРОВАНИЕ
Выступает социалист Порш:
– Эм… Все члены нашей соцпартии убеждены…
что армию… нужно… демобилизовать…
по годам призыва…
а дальше… регулярная армия… отменяется.
"А все ли? - у Симона мелькнуло. И сразу - не ко времени."
Предложения Порша расползаются, как старые штаны. Мысль тонет в грязи.
Зал ревет и стонет от зуда.
С галерки нарастает:
- Пет-лю-ру...
Пять -
лю —
ру.
Воздух натянулся в ожидании.
Грушевский трясет бородой. Время мотает речами о важности исторического момента.
Кто бы сказал.
– А где же наш герой фронта? - кто-то громко.
Все оглядываются.
Идеальная картинка.
Симон уже в проходе, при полном параде.
Крутит в пальцах зажигалку.
Клатц
Клатц
Готовится к планируемому выступлению-агитации.
Владимир Кириллович, ведущий
