Нерасказанное - Ritter Ka

# Без повествования

## #1. Володя

Львов. 24.12.1904 г.,

Заграничный съезд РУП

(Володя)

Приближается. Рождество — ангелы, кутья и вся эта безвкусица. Христос у них рождается. Опиум для народа.

Я кислу. Скучаю на съезде партии [Революционной украинской партии, первой действительно украинской]. Вдали от родного дома и даже от Киева. В Галиции, где слово "революция" произносят шепотом, как проклятие. А вареники у них пироги. Однако хоть здесь домой нельзя: снова посадят.

Третий год я в партии, а все равно и то же. Вместо классовой борьбы – какие-то разговоры о самостоятельности. Не так давно – раскол. Ушли независимости с Михновским, харьковским сумасшедшим, взорвавшим памятник Пушкину. Взлетело в воздух — и хорошо. Видел его. Большая выпь с такими усами. Женщины такое любят. Спрошу о нем у Чикаленко. Он всех знает. А меня воспринимает как сына. Земляк.

Какая, черт возьми, независимость, когда мы еще даже на автономию не смогли? Сначала свалить господ. А тогда уже строить что-то свое. Без царя, без кнута, без повиновения. Классовая борьба!

Львов. Катя далековато. Она не любовь, я честно ей сказал. Товарищ по партии, которая может меня удовлетворить. Разрядка. Приносила мне передачи в Лукьяновку, выплескивала чувства через баранки и банки с огурцами. Я отвел ее от самоубийства — зачем этот фарс, тебя все равно не любят? Я ее – не люблю. Однако соскучился. Даже по тем ее мещанским кружевным подушкам и рисованным чашкам рустикальными мотивами.

Франко – вот его бы я хотел увидеть. Здесь. Но я ему не интересен. Надо показать что-то стоящее. Проза. Огонь. Я готов. Я желаю. Я ведь уже два года как писатель. Харлампиевич даст денег. Хотя нет. Заставляет меня переписывать тексты "...а вот Гоголь переписывал по 7 раз, а Толстой по 12…". Я не Гоголь и не Толстой. Я – Винниченко.

Сижу в зале. Замерз до пальцев на ногах. Люди дымятся мыслями и дыханием. Выступающие — сухие, как мое горло. Тоскливо. Ерзаю. Злюсь. На холод, на себя, на то, что я здесь, а не там, где Катя. Где тепло. Олух ее законен здесь. Но видеть я его не желаю. Пусть всматривается, на кого его сопляки похожи. Зачем вообще он брал женщину, которая его не хочет?

И тут – голос.

Я поворачиваю голову к трибуне. Мой ровесник. Тонкий. Бледный. Стоит за трибуной, будто ему больно держать прямой позвоночник.

Читаю план съезда: "Симон Петлюра. Полтавский центр партии".

Имя – пофоснет. Симон. Нет Семен, нет. Симон Зилот, библейский апостол. Или Боливар. А у него волосы, как пепел. Глаза холодные, но в них что-то загорается, когда он говорит. И тогда этот свет режет меня в грудь.

Напомнил мне соседскую девочку из моего детства, бившуюся в горячке. Худая, бледная, прозрачная. Умерла.

Я не мог отвести глаза.

Серые ровные пряди то и дело падали на лоб, а он отбрасывал их — нервно, изящными пальцами, которые должны были играть на рояле. Зато он что-то говорил о состоянии земских школ какой-нибудь никому не нужной губернии с ее бестолковыми уездами. Он показался мне идеально некрасивым. Нервным. Выбесил.

Он все время курил.

Удивительно. Его слова мне напомнили.

Мне захотелось вылезти из-за стола и прикоснуться к нему. Если бы я немного наклонился в обед, я бы так и сделал. Но я был трезв.

Его осанка казалась чем-то… не знаю. Таким, что хочешь сломать, просто чтобы проверить, когда хрустнет. Как в детстве мы с ребятами откручивали куклам головы. Силы в руках у меня хватит.

Он что-то произносил о состоянии народного образования, но мне это было безразлично.

Меня накрыло.

Я вышел. Сегодня партия без меня. И рождественский пунш тоже. Надо бежать.

Чтобы не разрушить все. Или хотя бы себя.

Едва не зацепился за косяком краем пальто.

Я все еще их видел. Те губы, которые не имели никакого права быть там, где были — на нервном, дерганом лице с острым подбородком и холодными глазами. Изогнутые, почти женские, слишком чувственные как для мужчины, и именно поэтому невыносимы.

Такими губами или поют литургии. Или произносят смертный приговор, прижимая револьвер к виску.

Сортир. Что-то телесное и дикое, выползшее из живота и осевшее в горле.

Стыд. Ярость.

Захотелось ударить себя.

А лучше его.

Я до сих пор слышал в ушах.

А эта бледная полтавская галушка учила латынь в своей бурсе.

Вцепившись в кафель, будто стены могли меня удержать, я признал:

Меня тянет к нему.

Не как к товарищу. Не как к брату по идее. Не как к врагу, с которым хочется сойтись в интеллектуальном поединке. Какой из семинаристика мне враг, настоящему писателю.

А как до того, чей голос разрезает тебя пополам, и ты стоишь – вырванный, как нерв.

И я выблевал. Это я тот, которого били за мягкость.

Я помню, как отец ломал мне пальцы, когда узнал, что я пишу. «Разве мужик должен писать, как баба?» – говорил он. «Мужик работает. Мужик молчит. Мужик зарабатывает деньги и удерживает семью. Что ты получишь своей писаниной?».

И я молчал. Спрятал тетрадь в курятнике.

Научился быть мужчиной так, как учатся стрелять: из-за ран. Я могу зарабатывать. Словами. В конце концов, даже за склепанные эссе мне платят. Хотя бы этот бородатый профессор Грушевский.

А теперь вот. Или я человек? Стою в туалете. Убежал от самого себя.

Я знаю себя. Потому что я знал: все, что начинается так, закончится смертью.

И здесь. Прикосновение.

Я обернулся. Он молчал.

Ледяные пальцы скользнули мне по челюсти.

Грех? Я в это не верю. Я всегда представлял себя Мефистофелем. Тем, кто соблазняет. Тем, кто смеется в огне.

Но сейчас я был Фаустом во львовском сортире.

И Он. Не ангел, не демон. Просто тот, кто коснулся меня первым.

— Отброс! — знакомый голос грянул из коридора. Катин человек.

Я даже не дрогнул.

Надо быть честным с самим собой. Я хотел еще.

## #2. Праздник Ельжбета

Львов. 24.12.1904 г., сразу после событий первой главы

(Володя)

Заграничный съезд РУП

Зашпортался за косяком. Дал этому Отелло фору во времени.

— Шлендер! Сейчас я тебя улучшу! – бросил он мне.

Отвратительно. Но мне все равно.

А потом удар. В лоб, без прелюдий. Хрясь – и я уже соскребаю щеку с пола. Мои мысли – как пустые страницы. Мне его Катя зря не нужна. Жалко. Нет ничего смешнее мужчины, которому изменили. Как будто его кулаки что-то изменят.

Чувствую липкую кровь на щеке. Он хотел выбить из меня чувства к его женщине, дурак. Но получи и от меня.

Его лицо – это мои кулаки. Меня тошнит. Тело надо мной смеется: вот тебе, социалист, вот тебе, писателю — высокие чувства.

Симон. Он сидел на полу коридора, ноги распростерты, один ботинок взлетел. Кожаный портфель — раскрытый, книги выпадали: